|
«Знак вопроса» 3/91
Что случилось с эсминцем
"Элдридж"?
Кузовкин Александр Семенович,
Непомнящий Николай Николаевич
Признания
доктора Райнхарта
Теперь,
после оценки информации, содержащейся в сохранившихся судовых документах,
нужно обратиться к тому пункту в письмах Альенде, который, если бы ему
нашлось подтверждение, мог бы дать ключ к решению всей загадки.
Читатель,
видимо, помнит, что Альенде в своем втором письме к Джессупу утверждал, что
эйнштейнова Единая теория поля не только была готова в период 1925-27 годов,
но и вся она была подвергнута морским министерством “тщательному перерасчету
... с точки зрения всех возможностей быстрого использования ... в самое
короткое время”. Если можно верить Альенде, то именно результаты этого
математического анализа, по всей вероятности, составили теоретическую базу
Филадельфийского эксперимента. Вполне вероятно, Альенде мог сообщить Джессупу
имя некоего ученого, якобы участвовавшего в этом перерасчете. Этого человека
Альенде представляет как доктора Франклина Рено и, походя, именует его “мой
друг”.
Вот
если бы разыскать этого доктора Рено...
До сих
пор это никому не удавалось. Потому решили, что если этого загадочного
человека найти невозможно, то вся история— не более чем блеф.
И вот
после нескольких лет поисков загадку личности таинственного Рено удалось
решить.
В Северо-Восточной
Пенсильвании на федеральной дороге 62 стоял дорожный указатель “Франклин—8,
Рено—3”, указывающий расстояние от поворота до этих двух небольших городков.
Этот вот указатель и вдохновил более тридцати лет назад одного в высшей
степени реального ученого на создание эффектного псевдонима.
Если
Франклин Рено— псевдоним, то кто эта реальная персона? Какое отношение она
имеет к Карлосу Мигелю Альенде? Могла ли она внести вклад в эту историю, и
если да, то какой?
К
сожалению, история настолько щекотливая, что на эти вопросы даже сегодня
нельзя дать полного ответа по причинам, которые скоро станут понятны
читателю. И хотя человека, которого Альенде знал как д-ра Рено, уже нет в
живых,— он умер в конце 70-х годов,— У.Муру, одному из тех, кто занимался
расследованием, было предъявлено требование соблюдать полную анонимность со
стороны еще живых участников событий. Мур условно назвал этого человека
“доктор Райнхарт”, это имя он почерпнул из недавно опубликованной
беллетризованной версии Филадельфийского эксперимента.
Родился
он чуть позже Морриса Джессупа в совершенно другой части страны. Проработав
несколько лет— с блестящими результатами— в одном частном научном учреждении
и получив докторскую степень, он в 30-е годы, во времена депрессии, вынужден
был наряду со многими другими, включая Джессупа, работать в военно-научных
учреждениях американского правительства. Довольно быстро продвинувшись по
службе, стал руководителем отдела и, будучи на этом посту, вошел в
соприкосновение с проектом, который по всем признакам и явился началом
Филадельфийского эксперимента.
Когда
он стал подозревать, что знает больше, чем следовало бы, он решил “лечь на
грунт”. Удалившись чуть ли не на другой конец континента, он отказался от
блестящей и многообещающей карьеры и поселился в маленьком уютном бунгало,
стал отшельником.
Вот
запись беседы У.Мура с затворником, согласившимся на встречу после почти
годичной предварительной переписки.
“Вам,
разумеется, известно,— начал он,— что всякий эксперимент начинается с идеи,
затем из нее появляется предложение, возможно, с уже проведенными расчетами,
затем проект и наконец эксперименты. В начале с ними было связано лишь очень
небольшое число людей. У большинства были разнообразные первоочередные
обязанности, от которых им прежде надо было освободиться.
Единая
теория поля так и осталась незавершенной, даже сегодня. По моему мнению,
никто не может по праву утверждать, что провел полный перерасчет этой теории.
Я помню
конференции во время войны, в которых принимали участие морские офицеры. В
отношении интересующего вас проекта память подсказывает мне, что начинался он
гораздо раньше 1943 года— возможно, еще в 1939-м или 1940-м годах, когда
Эйнштейн занимался проработкой идеи теоретической физики, представленной ему
физиками и другими людьми, которые думали об их военном использовании.
Авторами этого предложения были Эйнштейн и Ладенбург. Не знаю, кого из них
двоих следует поставить первым, но помню, что профессор Рудольф Ладенбург и
Эйнштейн были знакомы еще с 1908 года по Швейцарии. Ладенбург был молчаливый
сверхпунктуальный человек с манерами прусского дворянина, но он пользовался
исключительным уважением коллег как спокойный одинокий мыслитель и труженик.
Ладенбург
все лето и осень 1939 года проработал в Принстоне над экспериментами в
области расщепления ядра. По-моему, я читал, что он обсуждал эти проблемы с
Эйнштейном. Во всяком случае, я помню, что это было где-то в 1940 году, а
предложение, которое я связываю с последующим корабельным проектом, было
якобы результатом беседы между Ладенбургом и Эйнштейном об использовании
электромагнитных полей для защиты от мин и торпед... и Эйнштейн сам написал
предложение... Эйнштейн и Ладенбург всегда были впереди, когда речь шла о
подаче предложений, но перед важными персонами предпочитали держаться в тени.
Джон фон Нейман (1903-1957— крупнейший математик, один из основоположников
теории цифровых вычислительных машин) был скромного вида человек, который
умел вовлекать в свои проекты власть имущих.
Так
вот, именно Нейман говорил с доктором Альбрехтом, моим шефом, об этом
предложении, и кто-то из них смог получить практическое согласие от
исследовательской лаборатории ВМС.
Как-то
в начале 1940 года Альбрехт пришел в восемь утра в свое бюро и увидел там
двоих или троих посетителей из НКОИ (Национальный комитет оборонных
исследований), которые уже ждали его. Это событие не было из разряда
особенных, и я не придал ему большого значения. Однако примерно в половине
десятого в дверь заглянул капитан Гиббонс. Он поднял палец, что было для меня
сигналом выйти в коридор, поскольку он хотел что-то сообщить мне без
свидетелей. Я вспоминаю об этом потому, что как раз занимался довольно
сложной теоретической работой и собирался связаться с расчетчиками.
Я
понял, что речь идет о чем-то довольно важном, прервал работу и вышел в
коридор. Гиббонс проводил меня в бюро шефа, где была конференция, в которой,
с одной стороны, принимали участие двое людей (или все же трое?) из НКОИ, а с
другой— Альбрехт и фон Нейман.
Когда я
вошел, они оживленно обсуждали то, что в итоге стало проектом, который вас
интересует. Альбрехт, видимо, считал, что я— единственный, кто достаточно
разбирается в гравитации и теории относительности, чтобы без лишних вопросов
представить математические выкладки, которые ему требовались немедленно.
Перед
Альбрехтом лежали три листка бумаги, один из которых был исписан мелким
витиеватым почерком, характерным только для Эйнштейна. Альбрехт дал мне
взглянуть на листки, не прерывая своего разговора. Одновременно он давал мне инструкции
о том, что от меня требуется. На одном из листков было уравнение волнового
излучения, а с левой стороны— какие-то незаконченные каракули. Кроме того, он
пододвинул мне довольно подробный отчет по военно-морским размагничивающим
установкам, и я помечал карандашом те места, куда он указывал пальцем. Затем
Альбрехт сказал, чтобы я взглянул, что необходимо для достижения, по-моему,
10-процентной кривизны света. На мой вопрос, сколько мне на это дается
времени, он ответил “недолго”. После чего продолжил разговор с
присутствующими.
Здесь
дискуссия повернулась к принципам резонанса и к тому, как, используя этот
принцип, создать интенсивные поля, необходимые для подобного эксперимента. Я так
и не получил настоящего ответа на свой вопрос о том, сколько времени в моем
распоряжении, но Альбрехт уже сделал мне знак, чтобы я шел и принимался за
работу. Так что я вернулся по коридору к капитану Гиббонсу и сказал ему: “Как
вы думаете, когда Альбрехт должен получить все это?” Гиббонс на секунду
задумался и сказал: “Я отведу вас в офицерский клуб, тогда у вас в
распоряжении будет еще и обеденное время, но не больше. Итак, в час или в
два, не позже”.
Судя по
всему, обед прошел очень быстро, ибо в 1:15 Гиббонс уже вернулся, а работа
моя была в самом разгаре. Я объяснил ему, что хочу составить памятную записку
и сделать машинописную копию и что я управлюсь к трем часам, если он до тех
пор сумеет задержать остальных. Гиббонс ответил, что так дело не пойдет и что
не может быть и речи о печатной копии. Пусть все остается как есть,
написанное карандашом. “Чуда,— сказал я,— они все время хотят чуда!
Послушайте, дайте мне еще минут двадцать пять, и я посмотрю, что можно
сделать”. Гиббонса это явно не обрадовало, но что ему оставалось делать, если
он хотел получить результаты? Пришлось согласиться.
Все же
я составил две небольшие таблицы и несколько пояснительных предложений к ним.
Когда мы вернулись к Альбрехту, он быстро взглянул на мою работу и сказал: “Вы
сделали это относительно интенсивности поля на разном удалении от борта
корабля, а про нос и корму, похоже, забыли?” Альбрехт всегда был педант. Я не
учел этих частностей, потому что не знал точно, что от меня требуется, да и
времени на такую работу было меньше, чем нужно. Все, что я мог предложить,
были точки наибольшего искривления непосредственно за бортом судна напротив
этих установок.
Альбрехту
нужны были расчеты для проверки силы поля и практической вероятности такого
искривления света, чтобы можно было достичь желаемого эффекта миража. Клянусь
Богом, они не имели понятия, что из этого может выйти! Если бы они знали, то
дело тогда же и закончилось бы.
Движущей
силой на тот момент времени, думаю, были НКОИ и Ладенбург или же фон Нейман.
Они обсуждали все с Эйнштейном, и тот даже просчитал порядок величин,
необходимых для достижения нужной интенсивности, после чего говорил с фон
Нейманом о том, какие установки смогут лучше всего продемонстрировать
возможности практического использования. Я не помню точно, когда подключилась
лаборатория военно-морских исследований, но капитан Парсонс, один из ведущих
специалистов ВМС, весьма часто разговаривал с Альбрехтом— возможно, что речь
шла и об использовании корабля.
Единственное,
что у меня сохранилось от этого в письменном виде,— фрагменты уравнений
Альбрехта и некоторые маленькие таблицы”.
Мур
спросил Райнхарта: “Не вспомните ли, как могло звучать кодовое наименование
проекта?” Райнхарт на секунду задумался.
“Вы
помните,— сказал он,— что Альбрехт и Гиббонс запретили делать машинописные
копии, а были лишь написанные карандашом памятные записки. По-моему, я в
одном из документов употребил слово “отклонение”. Я также помню, как во время
одного более позднего обсуждения сказал, что можно сделать корабль невидимым
с помощью обычной легкой дымовой завесы и что не понимаю, зачем было
обращаться к такой сложной теоретической проблеме. В ответ Альбрехт глянул на
меня поверх очков и сказал, что у меня исключительный талант отвлекать людей
от темы. По-моему, кодовое наименование придумывали люди из НКОИ. У меня в
памяти в этой связи сохранилось нечто вроде “радуги” или “фата-моргана”.
Я
присутствовал еще по крайней мере на одной конференции, на повестке дня
которой стояла эта тема. Мы пытались выявить наиболее очевидные побочные
эффекты, которые могли быть вызваны подобным экспериментом. При этом речь шла
о “кипящей” воде, об ионизации окружающего воздуха и даже о “зет-изации”
атомов, но никто в то время не мог учитывать возможность межпространственных
эффектов или смещения массы. В 1940 году ученые относили подобные вещи к
разряду научной фантастики. Мы написали попавшее в итоге в НКОИ
предостереженине, что все это необходимо принимать в расчет и что вообще все
это дело требует величайшей осторожности.
Я еще
припоминаю несколько последующих обсуждений этой проблемы, но детали уже
довольно расплывчаты. Но я очень хорошо помню, что на протяжении нескольких
недель после встречи в бюро Альбрехта от нас постоянно требовали таблицы,
касающиеся резонансных частот света в видимом диапазоне. Часто этому не было
никакого объяснения, но, судя по всему, связь все же существовала.
Макетные
испытания, кстати, могли бы проводиться в макетном бассейне Тейлора, а может,
и нет, так как я не уверен, что там были подходящие условия. Часть работы
определенно была проведена в Анакостия-Бей— там проводилось большинство
ранних локационных работ”.
“Как вы
думаете, каким образом они сумели раздобыть корабль для настоящих
испытаний?”— спросил Мур.
“Вопрос
как раз кстати. Я уже думал поделиться с вами вот каким предположением.
Капитан Парсонс (тот самый У.С.Парсонс, который привел в боевое положение
атомную бомбу на борту самолета перед тем, как она была сброшена на
Хиросиму.— прим. авт.) мог сыграть определенную роль в том, чтобы этот проект
получил продолжение как реальный эксперимент с кораблем, а не просто с
макетом... Я припоминаю, как в 1939 году во время одной конференции мое
начальство высказало мысль, что никто, кроме Парсонса, не смог бы добиться от
Корабельного бюро разрешения на испытания нового оборудования в реальных
условиях на борту корабля ... В то время Парсонс был еще капитаном второго
ранга и самым блестящим среди всех выпускников Военно-морской академии со
статусом ученого-экспериментатора.
Да,
кстати, о торговом корабле, который мог использоваться в качестве корабля
наблюдения ... думаю, что здесь, возможно, не обошлось без помощи адмирала
Джерри Лэнда, начальника Морской комиссии США. Он был довольно непробиваемый,
но часто помогал, особенно если ВМС отказывали. Было немало случаев, когда
нам удавалось добиться от МК разрешения на проведение испытаний нового
оборудования на торговых кораблях вопреки желанию ВМС”.
После этой
беседы У.Муру удалось еще несколько раз обменяться с Райнхартом письмами, а
потом доктор скоропостижно скончался.
Оглавление:
К читателю
Пролог
Доказательство или бред сумасшедшего
Таинственная бандероль
Так что это было?
Кто вы, доктор Альенде?
Круг действующих лиц
Тайна Альберта Эйнштейна
Признание доктора Райнхарта
Одна страшно дорогая работа
Ваши вопросы останутся без ответа
Происшествие в доме Саффернов
|
