|
Во всей двухвековой эпопее крестовых походов в Святую
Землю трудно найти событие более масштабное, волнующее и, до некоторой
степени, даже иррациональное, чем то, которое в более поздние времена
получило название «крестовый поход бедноты». Уникален, в первую очередь, сам
масштаб этого явления: по подсчетам современных историков, число принявших
крест, вероятно, превосходило пятьсот тысяч человек, а возможно, и
приближалось к миллиону*. Для средневековой Европы, где город в пять тысяч
жителей считался крупным, а королевские и императорские армии редко превышали
десять-пятнадцать тысяч человек, эти цифры кажутся просто невероятными. Но мы
уже знаем, что стало причиной этого небывалого взрыва народного
воодушевления. Теперь посмотрим, как это происходило.
В своей клермонской речи папа Урбан II, помимо всего
прочего, назначил и дату выступления крестоносного воинства в поход — 15
августа 1096 года. Устанавливая такую довольно отдаленную дату, римский
первосвященник учитывал все многочисленные трудности по организации этой
крупнейшей общеевропейской акции. Значительное время было необходимо на сбор
рыцарских ополчений, на подготовку вооружения и транспорта. Немаловажно и то,
что день выступления приходился на время после сбора урожая, что позволяло
обеспечить гигантское многонациональное войско крестоносцев съестными
припасами на его пути к Константинополю, где был назначен общий сбор. Но
эффект клермонской речи оказался гораздо более значительным, чем мог
предполагать сам папа, и привел к таким последствиям, к которым церковь вряд
ли стремилась.
Еще не успели просохнуть поля после зимних бурь и снегов,
как крестьянскую Европу охватило невиданное доселе оживление. Деревенская
беднота лихорадочно засобиралась в поход за освобождение христианских
святынь. Не совсем продуманные обещания папы — а он обращал их, в первую
очередь, к рыцарству — всколыхнули огромные массы крестьянства, особенно во
Франции. Ведь впереди ждали свобода, богатство и, что очень ценно, полное
отпущение грехов. Сотни тысяч крестьян точили свое нехитрое оружие — вилы,
топоры, косы и прилаживали новые колеса к телегам. В страшной лихорадке и
практически за бесценок распродавалось все оставляемое имущество — дома,
сельскохозяйственные орудия, скот. По словам одного из летописцев, который
был очевидцем этих горячечных сборов, Гвиберта Ножанского, «каждый, стараясь
всеми средствами собрать сколько-нибудь денег, продавал все, что имел, не по
стоимости, а по цене, назначенной покупателем... За одну овцу раньше давали
больше, чем теперь за двенадцать овец». И вот, сбыв все за гроши, крестьянин
нашивал на грудь крест, сажал на телегу жену и детей и отправлялся в «путь по
стезе Господней».
Конечно, одна лишь речь папы римского, какой бы она ни
была яркой и многообещающей, не могла вызвать такого массового психоза. На
помощь папскому престолу — вопрос, правда, в том, нужна ли была ему такая
помощь — пришла многочисленная армия священников, монахов и просто юродивых.
И в речах этих бесчисленных толкователей клермонского призыва простой народ
услышал главное — в этом походе со святыми целями они завоюют свободу,
богатство и райское блаженство. В далекой земле Палестины крестьяне
рассчитывали добиться счастья и лучшей доли для себя и своих детей.
Среди множества проповедников великого крестового похода
особенно выделялся монах Петр из французского города Амьена, получивший
прозвище Пустынник. Маленького роста, худой и уже довольно пожилой человек,
он был прямо-таки двужильным. В грязной шерстяной хламиде, надетой на голое
тело, с босыми ногами — а дело происходило зимой (!) — он неутомимо разъезжал
на своем тщедушном ослике по лесам и полям Северной и Средней Франции, появляясь
то в окрестностях Шартра, то на берегах Луары, то близ Парижа. И везде он
собирал вокруг себя толпы бедняков — крестьян и рыцарей — и обращался к ним с
призывом немедля идти спасать Гроб Господень. С горящими глазами, похудевший
от лишений и непрерывных постов, загоревший под южным солнцем (по его словам,
загар этот он приобрел в Святой Земле), он производил такое сильное
впечатление на уже и без того возбужденные слухами умы крестьян, что они
толпами шли за ним как за пророком Господним.
Петр Пустынник был, несомненно, и выдающимся оратором,
хорошо понимавшим психологию своих слушателей; он говорил именно то и именно
так, что и как они хотели услышать. Кроме того, по свидетельству очевидцев,
Петр, произнося речь, как бы воспламенялся от собственного голоса. Он рыдал,
когда рассказывал о страданиях христиан в Святой Земле; его голос наливался
яростью, когда он призывал отомстить «неверным». Сохранилось яркое
свидетельство современника о том, насколько сильное впечатление производил
Петр Амьенский на окружавших его людей. Вот это описание: «Я видел, как он
проходил через города и селения, окруженный толпою, осыпаемый подарками,
прославляемый всеми за святого, так что я думаю, никогда ни один смертный не
был предметом такого восторга. Все приносимые ему деньги он отдавал бедным....
Все признавали его власть. Никто лучше его не умел улаживать несогласия и
мирить самых жестоких врагов. Что-то божественное чувствовалось в его
малейших движениях, во всех его словах. Доходило до того, что народ вырывал,
как святыню, волоски у осла, на котором он ехал».
Не довольствуясь своим ораторским даром, Петр Пустынник
придумал чудесную историю, которая должна была особенно сильно воздействовать
на темные, невежественные умы крестьян. История эта, в которой малая правда
искусно переплеталась с большой ложью (впрочем, вполне вероятно, что Петр, с
его фанатизмом и способностью к внушению, загипнотизировал сам себя и
искренне верил, что все, им рассказываемое, — непреложная истина), достойна
того, чтобы пересказать ее более подробно.
По словам Пустынника, в 1094 году он отправился в
благочестивое паломничество в Иерусалим и, вынеся в пути неимоверные лишения
и жестокие притеснения со стороны мусульман, сумел добраться до Святой Земли.
И здесь, в храме Гроба Господня, после долгой покаянной молитвы, он узрел
чудесное видение. Петру явился Спаситель в небесном сиянии и обратился к
нему, слабому и хилому человеку: «Петр, дорогой сын мой, встань, пойди к
моему патриарху (Иерусалимскому — прим. авт.) и возьми у него посланное мною
письмо. У себя на- родине ты должен рассказать о бедствии Святых мест и
должен побудить сердца верующих очистить Иерусалим от жестоких притеснителей
веры и спасти святых от рук язычников; Потому что врата рая открыты для тех,
кого я избрал и призвал». И Петр рано утром пошел к патриарху. Патриарх
(кстати, нисколько не удивившись) дал ему письмо и очень благодарил его, а
затем снарядил корабль, на котором Петр и отправился в длительное морское
путешествие. Наконец, он прибыл в порт Бари, а оттуда попал в Рим. Там папа
Урбан II со смирением и радостью принял слово призвания и отправился в Клермон
проповедовать путь Господа.
История, безусловно, замечательная во всех отношениях.
Петр Амьенский, ничтоже сумняшеся, объявляет самого себя (правда, при
посредстве Спасителя) главным инициатором крестового похода, а папа лишь
покорно выполняет его указания. Весьма и весьма эффектно. Для темной
крестьянской массы тут есть все, что необходимо: и чудесные видения, и
загадочные письмена, и небывалое уважение к нищему оборванцу со стороны
самого главы апостольской церкви. А главное, поход-то, получается, организовал
сам Иисус Христос, а по Господней воле придут, конечно, и великие победы, и
великие богатства.
И все бы хорошо, вот только жаль, что из всей этой истории
единственной правдивой информацией являлось то, что Петр действительно
принимал участие в паломничестве — правда, на год позже, в 1095 году, и
вернулся оттуда, когда папа уже давно был во Франции. Он и до Иерусалима-то
не добрался, согласно свидетельству византийской принцессы Анны Комни-ной,
которой, безусловно, можно верить. И уж конечно, до 1096 года о существовании
Петра Пустынника даже не подозревали ни папа римский, ни иерусалимский
патриарх. Что же касается видения, то оно, возможно, имело место (у таких
экзальтированных натур видения не редкость, и история знает немало подобных
случаев), но вот только где и когда? Мы полагаем, что это могло произойти
только уже после клермонской речи Урбана II (и под ее непосредственным
влиянием), одним из тысяч слушателей которой и был, по-видимому, Петр Амьенский.
Это, кстати, косвенно подтверждается и тем, что свои первые крестоносные
проповеди он произнес в местечке Берри, находящемся совсем рядом с Клермоном.
Так что вероятность того, что он лично присутствовал при клермонском призыве
к крестовому походу, весьма велика. Ну, а дальше религиозный экстаз и фанатизм
сделали свое дело.
Мы так подробно остановились на этой легенде потому, что и
до сих пор среди людей, интересующихся историей, и даже в среде
историков-профессионалов она, хотя и с оговорками, многими принимается на
веру. На деле же, как мы видим, история эта не имеет ничего общего с
реальностью. Теперь, отдав дань нелепым фантазиям монаха-отшельника, вернемся
к временно оставленной нами бедноте.
Итак, уже в марте 1096 года дороги Франции заполнили
многотысячные толпы вооруженных чем попало крестьян, медленно пробиравшихся
на восток, к Рейну, прозванному в те времена «поповской дорогой». В пути к
ним присоединялись разного рода бродяги, беглый люд и просто разбойники,
примкнувшие к походу кто из благочестивых побуждений, а кто и из желания
пограбить. Встали под крестьянские знамена и некоторые рыцари, особенно из
числа безземельных и, соответственно, не имевших сюзерена, к которому они
могли бы присоединиться в походе. Зачастую эти рыцари, как единственные
знатоки военного дела, возглавляли самые значительные крестьянские ватаги.
Так, одним из крупнейших народных отрядов предводительствовал некий Вальтер Голяк
— обедневший рыцарь из Восточной Франции.
В апреле 1096 года разрозненные группы бедноты, ведомые
Петром Пустынником, Вальтером Голяком и десятками других, неизвестных нам
вождей, соединились в районе Кельна. Здесь Петр Амьенский начал проповедовать
уже среди немецкого населения — благо, язык ему был знаком. Но в Германии
агитация пошла хуже, чем во Франции. Возможно, виной тому было
противодействие немецких феодалов, которые из-за продолжающейся борьбы между
папством и Германской империей (см. об этом в гл. 2) вообще практически
проигнорировали призыв чужого для них папы. Здесь уместно напомнить, что
Германия, по указанию императора Генриха IV, должна была считать главой
апостольского престола Климента II — антипапу, который лишь за три года до
этого оставил град Святого Петра и бежал в Германию, под защиту императора.
Во всяком случае, немецкие крестьяне начали подниматься далеко не сразу, и, в
конце концов, Петр Пустынник, признанный глава похода, вскоре после Пасхи
приказал французскому крестьянскому ополчению, во главе которого встал уже
небезызвестный нам Голяк, двигаться к Константинополю, а сам остался в Кельне
— убеждать недоверчивых немцев.
Судьба французской части бедняцкого крестоносного воинства
оказалась довольно плачевной. Вот когда сыграло свою фатальную роль непродуманное
решение Петра Амьенского и иже с ним о времени выхода в поход. Те припасы,
которые крестоносцы сумели взять с собой (а их не могло быть много, так как
весна всегда была для крестьян самым голодным временем года), быстро
кончились; очень скоро вслед за ними закончились и взятые в поход деньги. К
этому времени французская крестьянская армия только еще вышла к дунайским
рубежам Византийской империи. До Константинополя оставался еще долгий путь
через болгарские земли. Чтобы прокормиться, крестоносцы вновь разделились на
несколько отрядов — ведь большую армию в походе прокормить намного труднее.
Это решение оказалось для них роковым.
Не имея больше собственных припасов, новоявленные
«Господни воины», чтобы не умереть с голоду, приступили к грабежу местного
населения. Это, естественно, очень не понравилось болгарам, которые
восприняли крестоносцев как захватчиков. Религиозные разногласия (болгары —
православный народ) и языковой барьер только усугубляли ситуацию, не позволяя
достичь хоть какого-то компромисса между войском французов и местными
жителями. Болгарские крестьяне поднялись в свой «крестовый поход», и банды
мародеров получили достойный отпор. Большинство французских крестоносных
отрядов было уничтожено или рассеяно, и в итоге лишь небольшой костяк войска,
не более десяти тысяч человек (в начале похода в крестьянской армии было, по
разным данным, от шестидесяти до ста пятидесяти тысяч только боеспособных
мужчин, не считая женщин и детей), во главе с Вальтером Голяком, сумел
пробиться к Константинополю, где, к счастью, был приветливо встречен
императором Алексеем.
Более счастливая судьба (впрочем, до поры до времени)
ждала вторую армию «Христова воинства». Состояла она, в основном, из немецких
крестьян, все же сагитированных Петром Пустынником. Сорокатысячная
крестьянская рать, ведомая этим новоявленным пророком, избрала иной путь к
берегам Босфора. Возможно, отшельник получил какие-то сведения о судьбе
предшественников, и, как человек, не совсем лишенный здравого смысла — а в
молодости Петр некоторое время был рыцарем — повел свои полки прямой дорогой,
через венгерские степи. Здесь тоже не обошлось без столкновений с местным
населением, которое еще не совсем забыло, как полтора века назад держало в
страхе всю Европу. Однажды войско Пустынника и вовсе оказалось на грани
полного разгрома, но все же большей его части удалось пробиться на территорию
Византии. В конце июля его разношерстные отряды прибыли к Константинополю.
Но и это еще не было концом сбора великого крестьянского
ополчения. Вслед за первыми двумя по дорогам Европы двинулась третья, и самая
большая волна «Христовых воинов». Она уже не имела единого командования и
состояла из отрядов самых разных национальностей — итальянцев, немцев,
англичан, скандинавов и даже испанцев, которым показалась слишком малым
подвигом борьба с маврами-мусульманами в родной Испании. Доходило до курьеза,
понять который можно, лишь постигнув душу тогдашнего темного, невежественного
крестьянина, верившего в то, что в поход его ведет сам Бог. Предводителями
одного из крупнейших крестьянских отрядов были... гусь и коза, которые шли
перед войском и указывали ему путь к Иерусалиму. По мнению крестьян, эти
животные были проникнуты божественным духом, и лучше любого рыцаря или монаха
могли указать верную дорогу к Святому Гробу. Крестьянское знание географии
вообще оставляло желать много лучшего — при приближении к любому небольшому
городку или замку дети, сидящие в телегах, спрашивали у своих родителей, не
Иерусалим ли это, и не всегда могли получить ответ.
Важно отметить, что эта третья волна великого
крестьянского выступления сильно испугала — да что там, попросту ввергла в
панику феодальный класс. Обезлюдели тысячи деревень, некому было убирать
господский урожай, не из кого стало выбивать налоги и недоимки. Это,
антифеодальное по своей сути, движение, только проходящее под религиозными
лозунгами, начало угрожать самим основам существующего строя. Действительно,
это небывалое устремление народных низов к снободе, хотя и не направлялось
прямо против господ, грозило лишить деревню рабочих рук, а может быть, и
сломать всю социальную структуру общества. Лишь тогда церковники и сам папа
Урбан II поняли, какую лавину они вызвали своими недостаточно продуманными
воззваниями. И теперь те же тысячи священников, что еще месяц назад призывали
всех к походу, принялись увещевать крестьян оставаться дома — они] мол, не
умеют владеть оружием, а их семьи будут только обузой на долгом и трудном
пути и могут помешать Христову воинству в его священной войне с неверными. На
кого-то эти призывы возымели действие, и настоящего социального катаклизма
удалось избежать. В этом последнем крупном народном выступлении уже меньше
было собственно крестьян, и был особенно велик процент бродяг, нищих,
разбойников с большой дороги и прочего деклассированного элемента. И это
привело к довольно печальным последствиям.
Дело в том, что эти толпы энтузиастов, распаляемые голодом
и подстрекаемые своими вождями из фанатично настроенных монахов, не стали
ждать далеких битв с неверными и обрушились на тех, кого они считали врагами
Христа — на многострадальных евреев. В то время на берегах Рейна
располагалось множество еврейских колоний, которые были многолюдны и богаты.
Император и церковь, понимая всю выгоду хороших отношений, не препятствовали
евреям в свободном исповедании их религии и не мешали им заниматься
торговлей, ростовщичеством и разнообразными ремеслами. Со всего этого власти
— и светские, и церковные — получали хорошие доходы в виде налогов и
полупринудительных даров. Но для темной крестьянско-люмпенской массы евреи
были врагами — и потому, что они были богаты, и потому, что верили «не в
того» Бога, и вообще, как говорится, «евреи Христа убили». И по всей Германии
покатился девятый вал погромов, убийств, грабежей. Особенно свирепствовали отряды
монахов-изуверов Готшалька и Фолькмара. Были убиты тысячи евреев, сотни
синагог разрушены до основания. Зачастую бедные иудеи сами поджигали свои
дома и, чтобы избежать ярости толпы, бросались в пламя или в воды Рейна.
Прокатившись кровавым потоком по Рейнской Германии, Баварии и Австрии,
крестоносные отряды к началу лета вышли к границам Венгрии. Но здесь они
столкнулись с сильнейшим сопротивлением жителей, уже имевших опыт «общения» с
крестоносцами Петра Амь-смского. Один за другим венгры разгромили несколько
крупных отрядов, и наконец у стен города Везельбурга дали бой главной армии
крестоносцев под командованием графа Эмиха Лейнингенского. И здесь, в
венгерской степи, слезы ни в чем не повинных евреев полностью отлились
«воинствующим пилигримам». Почти все их войско — а, по свидетельству
современников, в нем насчитывалось до двухсот тысяч человек* — полегло под
копытами венгерских коней, и лишь жалкие остатки его смогли впоследствии
добраться до Константинополя.
Как бы то ни было, к началу августа под стенами
византийской столицы оказалась огромная толпа нищих, оборванных, голодных, но
вооруженных людей. До Константинополя дошло около шестидесяти тысяч
крестоносцев-крестьян, и всю эту армию нужно было кормить. Причем, эта орда,
лишенная мало-мальского понятия о воинской дисциплине, тут же приступила к
тому, что у нее получалось лучше всего, то есть к грабежам. Уговоры
сохранивших здравомыслие вождей, и даже самого Петра Пустынника, не возымели
никакого действия. Нищие ватаги продолжали бесчинствовать: они разоряли сады
и виноградники, поджигали дома и, позабыв о своей святой миссии, начали
грабить даже церкви и монастыри. После того, как в стычках с «франками» — так
называли пришельцев византийцы — вдобавок еще и погибло несколько греков,
терпение императора окончательно лопнуло, и он поспешил избавиться от столь
опасного соседства. Собрав весь свой флот, он переправил крестоносцев на
азиатский берег Босфора, в крепость Циботус (европейцы называли ее Цивитот),
непосредственно граничившую с владениями сельджуков. Алексей Комнин,
несомненно, понимал, что это плохо вооруженное (Анна Комнина презрительно
называла крестоносцев «безоружными толпами») и лишенное дисциплины войско не
может воевать с сельджуками. По свидетельству современников, он даже пытался
отговорить «паломников» от ведения боевых действий, советуя дождаться прихода
рыцарского войска. Но ни его уговоры, ни увещевания Петра Пустынника не
помогли. «Христовы воины», охваченные духом благочестия и надеясь на богатую
добычу, рвались в бой с сарацинами. В конце концов, Петр Амьенский, г.идя,
что его авторитет уже ничему не может помочь, умывает руки и возвращается в
Константинополь. С этого момента войско крестьян, лишенное теперь даже
иллюзорного единоначалия, было окончательно обречено на гибель.
Впрочем, в первые недели «циботусского сидения» еще ничто
не предвещало трагического исхода. В нескольких стычках крестоносцы нанесли
поражение мелким сельджукским отрядам, а в начале октября крупный французский
отряд совершил рейд под стены Никеи — она находилась в тридцати семи
километрах — и вернулся оттуда с богатой добычей. Но удача французов, которая
только разожгла аппетиты других отрядов, оказалась последним успехом
крестоносцев. Национальные распри, в том числе и вызванные завистью к
удачливым французам, окончательно разорвали всякое понятие о единстве
«Христова войска», и каждая национальная группа стала действовать сама по
себе. Немецкая часть крестоносцев оставила укрепленный лагерь в Циботусе и
двинулась на восток в надежде завладеть богатейшей Никеей — столицей Румского
султаната. Недалеко от Никеи немецкие крестоносцы заняли укрепление Ксеригордон,
но вскоре были окружены в этой крепости огромным войском сельджуков. И
течение восьми дней германские крестьяне отбивали атаки врага, но в итоге,
преданные своим вождем, неким Рейнальдом, перешедшим на сторону турок, были
частью перебиты, частью взяты в плен.
Слух об окружении немецкого отряда дошел до главного
лагеря в Циботусе, и все «Христово воинство» немедленно бросилось на выручку.
При этом крестоносцы даже не позаботились о самых простых вещах, известных
каждому военному — предварительной раз-вёд'ке или хотя бы,боевом охранении. 21
октября 1096 года беспечная армия пилигримов, совершенно не ожидая нападения,
приняла свой последний бой в долине, рлсположенной на полпути между Циботусом
и Нике-сп. Первые же выстрелы турецких лучников окончательно смешали царивший
до этого хотя бы минимальный порядок, а вслед за тем сельджукская конница
обрушилась на дезорганизованное крестьянское войско. Для сельджуков —
прирожденных воинов — крестоносцы стали легкой добычей. Разгром был полный.
Около двадцати пяти тысяч крестьян пало здесь же, на поле битвы, тысячи
попали' в плен, и лишь немногим удалось вырваться из кровавого ада и
проложить себе путь к побережью, где они были подобраны византийским флотом и
вывезены в Константинополь. Но таких счастливцев было очень мало — менее трех
тысяч; все остальные нашли на азиатском берегу Босфора только собственную
гибель.
Так бесславно и трагически закончилось величайшее народное
выступление в истории средневековой Европы — крестовый поход бедноты.
|
