|
«Энциклопедия Смерти. Хроники
Харона»
Часть 2: Словарь избранных
Смертей
Умение хорошо жить и хорошо
умереть — это одна и та же наука.
Эпикур
ГОГОЛЬ Николай Васильевич
(1809-1852) русский писатель
Современники
говорят, что последние год-полтора жизни Гоголя мучил страх смерти. Этот
страх умножился, когда 26 января 1852 года умерла Екатерина Хомякова, сестра
поэта Н. М. Языкова, с которой Гоголь дружил. (Умерла она от брюшного тифа,
будучи при этом беременной.) Доктор А. Т. Тарасенков говорит, что
"смерть ее не столько поразила мужа и родных, как поразила Гоголя... Он,
может быть, впервые здесь видел смерть лицом к лицу..." О том же пишет и
А. П. Анненков: "...лицезрение смерти ему было невыносимо". На
панихиде, вглядываясь в лицо умершей, Гоголь, по словам А. С. Хомякова,
сказал: "Все для меня кончено..."
И
впрямь - очень скоро приступ непонятной для окружающих болезни настолько
овладел писателем, что он оказался у последней черты жизни.
Существуют
два портрета смерти Гоголя - медицинский и психологический. Первый составлен
из записок очевидцев (в том числе врачей). Доктор Тарасенков вспоминает о
последнем дне Гоголя:
"...Когда
я возвратился через три часа после ухода, в шестом часу вечера, уже ванна
была сделана, у ноздрей висели шесть крупных пиявок; к голове приложена
примочка. Рассказывают, что когда его раздевали и сажали в ванну, он сильно
стонал, кричал, говорил, что это делают напрасно; после того как его опять
положили в постель без белья, он проговорил: "Покройте плечо, закройте
спину!", а когда ставили пиявки, он повторял: "Не надо!";
когда они были поставлены, он твердил: "Снимите пиявки, поднимите (ото
рта) пиявки!" - и стремился их достать рукою. При мне они висели еще
долго, его руку держали с силою, чтобы он до них не касался. Приехали в
седьмом часу Овер и Клименков; они велели подолее поддерживать кровотечение,
ставить горчичники на конечности, потом мушку на затылок, лед на голову и
внутрь отвар алтейного корня с лавровишневою водой. Обращение их было
неумолимое; они распоряжались, как с сумасшедшим, кричали перед ним, как
перед трупом.
Клименков
приставал к нему, мял, ворчал, поливал на голову какой-то едкий спирт, и,
когда больной от этого стонал, доктор спрашивал: "Что болит, Николай
Васильевич? А? Говорите же!" Но тот стонал и не отвечал. - Они уехали, я
остался во весь вечер до двенадцати часов и внимательно наблюдал за
происходящим. Пульс скоро и явственно упал, делался еще чаще и слабее, дыхание,
уже затрудненное утром, становилось еще тяжелее; уже больной сам
поворачиваться не мог, лежал смирно на одном боку и был спокоен, когда ничего
не делали с ним...
Уже
поздно вечером он стал забываться, терять память. "Давай бочонок!"
- произнес он однажды, показывая, что желает пить. Ему подали прежнюю рюмку с
бульоном, но он уже не мог сам приподнять голову и держать рюмку... Еще позже
он по временам бормотал что-то невнятно, как бы во сне, или повторял
несколько раз: "Давай, давай! Ну, что же!" Часу в одиннадцатом он
закричал громко: "Лестницу, поскорее, давай лестницу!.." Казалось,
ему хотелось встать. Его подняли с постели, посадили на кресло. В это время
он уже так ослабел, что голова его не могла держаться на шее и падала
машинально, как у новорожденного ребенка. Тут привязали ему мушку на шею,
надели рубашку (он лежал после ванны голый); он только стонал.
Когда
его опять укладывали в постель, он потерял все чувства; пульс у него перестал
биться; он захрипел, глаза его раскрылись, но представлялись безжизненными.
Казалось, что наступает смерть, но это был обморок, который длился несколько
минут. Пульс возвратился вскоре, но сделался едва приметным. После этого
обморока Гоголь уже не просил более ни пить, ни поворачиваться; постоянно
лежал на спине с закрытыми глазами, не произнося ни слова. В двенадцатом часу
ночи стали холодеть ноги. Я положил кувшин с горячею водою, стал почаще
давать проглатывать бульон, и это, по-видимому, его оживляло; однако ж вскоре
дыхание сделалось хриплое и еще более затрудненное; кожа покрылась холодною
испариною, под глазами посинело, лицо осунулось, как у мертвеца. В таком
положении оставил я страдальца...
Рассказывали
мне, что Клименков приехал вскоре после меня, пробыл с ним ночью несколько
часов: давал ему каломель обкладывал все тело горячим хлебом; при этом опять
возобновился стон и пронзительный крик. Все это, вероятно, помогло ему
поскорее умереть" [16].
Смерть
Гоголя случилась в восемь часов утра 21 февраля 1852 года. Бывшая при том Е.
Ф. Вагнер писала в тот же день зятю (М. П. Погодину):
"...Николай
Васильевич скончался, был все без памяти, немного бредил, по-видимому, он не
страдал, ночь всю был тих, только дышал тяжело; к утру дыхание сделалось реже
и реже, и он как будто уснул..."
Спустя
полвека доктор Н. Н. Баженов заявил, что причиной смерти Гоголя было
неправильное лечение. "В течение последних 15-20 лет жизни,- утверждал
Баженов,- он страдал тою формою душевной болезни, которая в нашей науке носит
название периодического психоза, в форме так называемой периодической
меланхолии. По всей вероятности, его общее питание и силы были надорваны
перенесенной им в Италии (едва ли не осенью 1845 г.) малярией. Он скончался в
течение приступа периодической меланхолии от истощения и острого малокровия
мозга, обусловленного как самою формою болезни,- сопровождавшим, ее
голоданием и связанным с нею быстрым упадком питания и сил,- так и
неправильным ослабляющим лечением, в особенности кровопусканием".
Грубой
прозе медицинских заключений противостоит замечательный психологический
портрет умирающего Гоголя, созданный критиком И. Золотусским.
"На
похороны (Е. Хомяковой) он не явился, сославшись на болезнь и недомогание
нервов. Он сам отслужил по покойной панихиду в церкви и поставил свечу. При
этом он помянул, как бы прощаясь с ними, всех близких его сердцу, всех
отошедших из тех, кого любил. "Она как будто в благодарность привела их
всех ко мне,- сказал он Аксаковым,- мне стало легче".
И,
немного задумавшись, добавил:
"Страшна
минута смерти".
-
"Почему же страшна? - спросили его,- только бы быть уверену в милости
Божией к страждущему человеку, и тогда отрадно думать о смерти". Он
ответил:
"Но
об этом надобно спросить тех, кто перешел через эту минуту".
За
десять дней до смерти Гоголь, находясь в мучительном душевном кризисе, сжег
рукопись второго тома поэмы (романа) "Мертвые души" и ряд других
бумаг. "Надобно уж умирать,- сказал он после этого Хомякову,- я уже
готов и умру..." Он уже почти ничего не принимал из рук стоявшего
бессменно у его изголовья Семена (после сожжения Гоголь перебрался на кровать
и более не вставал), только теплое красное вино, разбавленное водой.
Обеспокоенный
хозяин дома созвал консилиум, все имевшиеся тогда в Москве известные врачи
собрались у постели Гоголя. Он лежал, отвернувшись к стене, в халате и
сапогах и смотрел на прислоненную к стене икону Божьей матери. Он хотел
умереть тихо, спокойно. Ясное сознание, что он умирает, было написано на его
лице. Голоса, которые он слышал перед тем, как сжечь второй том, были
голосами оттуда - такие же голоса слышал его отец незадолго до смерти. В этом
смысле он был в отца. Он верил, что должен умереть, и этой веры было
достаточно, чтоб без какой-либо опасной болезни свести его в могилу.
А
врачи, не понимая причины его болезни и ища ее в теле, старались лечить тело.
При этом они насиловали его тело, обижая душу этим насилием, этим
вмешательством в таинство ухода. То был уход, а не самоубийство, уход
сознательный, бесповоротный... Жить, чтобы просто жить, чтоб тянуть дни и
ожидать старости, он не мог. Жить и не писать (а писать он был более не в
силах), жить и стоять на месте значило для него при жизни стать мертвецом...
Муки
Гоголя перед смертью были муками человека, которого не понимали, которого
вновь окружали удивленные люди, считавшие, что он с ума сошел, что он голодом
себя морит, что он чуть ли не задумал покончить с собой. Они не могли
поверить в то, что дух настолько руководил им, что его распоряжения было
достаточно, чтоб тело беспрекословно подчинилось.
Врачи терялись
в догадках о диагнозе, одни говорили, что у него воспаление в кишечнике,
третьи - что тиф, четвертые называли это нервической горячкой, пятые не
скрывали своего подозрения в помешательстве. Собственно, и обращались с ним
уже не как с Гоголем, а как с сумасшедшим, и это было естественным
завершением того непонимания, которое началось еще со времен
"Ревизора". Врачи представляли в данном случае толпу, публику,
которая не со зла все это делала, но от трагического расхождения между собой
и поэтом, который умирал в ясном уме и твердой памяти.
В
начале 1852 года Гоголь писал Вяземскому: надо оставить "завещанье после
себя потомству, которое так же должно быть нам родное и близкое нашему
сердцу, как дети близки сердцу отца (иначе разорвана связь между настоящим и
будущим)..." Он думал об этой связи, и смерть его - странная, загадочная
смерть - была этой связью, ибо Гоголь в ней довел свое искание до конца. Если
ранее винили его в лицемерии, в ханжестве, называли Тартюфом, то тут уже
никакого лицемерия не было. Возвышение Гоголя было подтверждено этим
последним его поступком на земле" .
Гоголя
похоронили на погосте Данилова монастыря, но в 1931 году прах писателя
перенесли на Новодевичье кладбище. Перезахоронение породило легенду, что
Гоголь умер дважды, и второй раз воистину ужасно - под землей, в темноте и
тесноте гроба. При эксгумации обнаружили, что обшивка гроба изнутри была вся
изорвана! Это значит, что, возможно, похоронили Гоголя живым - в состоянии
летаргического сна. Именно этого он боялся всю жизнь и не раз предупреждал о
том, чтобы его не хоронили поспешно, пока не убедятся в подлинности его
смерти! Увы! Предупреждение не помогло.
|
