|
Раньше всех крестоносных вождей в «путь по стезе
Господней» двинулся герцог Нижней Лотарингии Готфрид Бульонский, имевший под
своим началом около десяти тысяч конных воинов — рыцарей и оруженос-1ЦЧ1 — и
до восьмидесяти тысяч пехоты. Ополчения его собирались близ берегов Рейна, и
потому выбор пути п.ли Готфрида был ясен: он остановился на сухопутном
варианте, кровавом и печальном пути похода бедноты. Но лотарингский герцог
оказался вполне на высоте положения; он учел грустный опыт своих
предшественников и перед вступлением в Венгрию заключил с венгерским королем
Коломаном договор о взаимном ненападении, благодаря чему почти без потерь прошел
м Венгрию, и Болгарию. Лишь во Фракии, уже в преддверии византийской столицы,
он разрешил своей армии грабежи — либо вследствие того, что у войска
кончались припасы, либо для того, чтобы показать Алексею I Комнину свою силу.
Позднейшая легенда о том, что своим приказом грабить Готфрид мстил императору
за арест и заключение Гуго де Вермандуа, едва ли имеет под собой реальную
почву. Брат французского короля был принят Алексеем весьма торжественно, был
обласкан и одарен, ведь на графа Вермандуа хитроумный Комнин возлагал немалые
надежды.
II здесь надо четко представить себе то положение, и
котором оказался властелин некогда могучей, а ныне только-только начавшей
восстанавливать свои силы Византийской державы. Когда 23 декабря 1096 года
Алек-I'ii I со стен своей столицы смотрел на подходящие к великому
Константинову граду полчища лотарингцев, то уже очень хорошо знал, что это
только начало. Ведь еще осенью император получил донесения о том, что «весь
Запад, все варварские народы, живущие от Адриатического моря до Геркулесовых
Столпов»* двинулись на Восток. А это представляло для империи огромную
проблему.
В самом деле, когда послы византийского базилевса на
соборе в Пьяченце просили папу римского о помощи против сельджуков, едва ли
Алексей I мог представить себе, какую людскую лавину сорвет со своих мест
обращение Урбана II. Поистине, по словам современника, «Запад опрокинулся на
Восток». Рассчитывая получить от католической Европы небольшую
вспомогательную армию в десять-двадцать, от силы в пятьдесят тысяч человек,
Комнин уже в лице лотарингского ополчения столкнулся с военной силой,
которая, если не своей боеспособностью, то хотя бы числом, могла сравниться
со всей византийской армией. Что же будет, когда к Константинополю подойдут
все крестоносные отряды? Не отступит ли далекая неясная цель — Иерусалим —
перед возможностью захватить богатейший из городов Европы? Алчность франков
была Алексею хорошо известна; уже первые действия крестоносцев, начиная с
похода бедноты, вполне ее доказывали.
В то же время Алексей Комнин ни в коей мере не хотел
отказываться от тех небывалых возможностей, которые ему предоставили фанатизм
и рыцарское рвение «латинских варваров»**. Ведь если бы удалось хоть в малой
степени подчинить себе эти неисчислимые орды, византиец смог бы чужими
руками, почти не прикладывая собственных усилий, разгромить своих главных
врагов — сельджуков и вернуть империи территории, утраченные после катастрофы
при Манцикерте. Да, для iToro империи и императору нужно было «пройти по
лезвию бритвы». И сейчас судьба византийской держаны, причем на века вперед,
оказалась в руках первого из великих Комнинов.
История в очередной раз очутилась на распутье. Перед
императором открылось разом несколько дорог: он мог со всей своей военной
силой примкнуть к крестоносцам и, уже благодаря тому, что его войско
пре-носходило по боевой мощи каждое из отдельных крестоносных ополчений,
стать фактическим руководителем похода. Он мог также, умыв руки, как можно
быстрее спровадить за Босфор бесчисленные толпы алчных ■ шантюристов и
ожидать, когда две противостоящие силы ослабят друг друга. Но Алексей I
выбрал третий путь и тем самым... задал невероятно сложную головоломку сотням
историков, занятых исследованием этой >похи. Научные споры о том, какое
решение Комнина было бы лучшим для Византии, не прекращаются и по сей день.
Для одних историков действия императора представляются роковыми, приведшими к
фатальному /(..ли Византии Четвертому крестовому походу, а затем и к гибели
некогда великой державы под ударами турок. Другие считают их наилучшими,
позволившими Византии еще около ста лет оставаться самым сильным и оогатым
государством христианского мира. Что же представлял собой этот «третий путь»
Алексея Комни-ii.i, что он мог принести Византии, и кто же, наконец, прав в
этом затянувшемся споре?
Базилевс «империи ромеев»* решил связать всех вождей
похода, от крупнейших, вроде Готфрида, до мелких баронов и рыцарей,
вассальной присягой на верность византийскому императору. В случае принесения
крестоносцами такой присяги, Алексей сразу становился с-сли не фактическим,
то юридическим вождем похо-/i.'i. Более того, это означало, что все земли,
которые удастся завоевать крестоносцам, подпадали под верховную власть
императора как суверена, а будущие завоеватели изначально получали эти
территории как лен*, то есть феодальное пожалованное владение. Таким образом,
византийский император, не принимая непосредственного участия в крестовом
походе, получал от него наибольшие выгоды. Идея была, безусловно, блестящей,
но в ней имелось два огромных подводных камня. Первый: удастся ли принудить
чрезвычайно самолюбивых и непокорных католических князей дать такую присягу?
И второй, тесно связанный с первым: удастся ли заставить их соблюдать данную
ими клятву? Забегая вперед, скажем, что с первой проблемой Алексей справился
блестяще (подробнее об этом ниже), но для решения второй у него просто не
хватило сил. Времена Константина и Юстиниана остались далеко в прошлом, и
реальные возможности «империи греков и римлян» были для этого слишком малы.
И все же, оценивая с высоты прошедших столетий этот шаг
Алексея Комнина, нельзя не признать его великолепным и, по существу,
единственно реалистичным. В самом деле, если бы Алексей со всей своей армией
принял участие в крестовом походе, что бы это ему дало? Да, его армия была
сильнее каждого из крестоносных ополчений, но, соединенные вместе,
католические войска значительно ее превосходили. Идти в поход с людьми, до
этого не раз и не два показавшими себя врагами Византии, поставить на карту
не только судьбу своей армии, но и самое существование Империи — мог ли пойти
на это Алексей I? Разумеется, нет, если он дорожил своей короной и своей
страной. К этому добавлялся и еще один важный и абсолютно неприемлемый для
византийцев фактор. Участие императора и имперской армии в походе, затеянном
главой католической церкви, ставило их в подчиненное положение по отношению к
римскому папе, а с этим никогда бы не согласилась православная церковь. Таким
образом, ни в военно-политическом, ни в идеологическом плане, решение
такого рода становилось невозможным.
Мог император действовать и в совершенно противоположном
направлении — переправить крестоносцев в Азию и выжидать, чем кончится дело.
Это был действительно возможный вариант — в конце концов, именно так и
поступил Алексей с участниками кресто-1ОГО похода бедноты, а значит, действия
подобного рода изначально принимались им во внимание. Однако в случае с
главным войском крестоносцев этот мудрый политик поступил иначе и был,
безусловно, прав. Ведь В такой ситуации,, если бы войско крестоносцев одер-/к;ию
победу (а чтобы предположить, что будет именно (РВК, имелись веские
основания), Византийская империя получила бы на своих границах не менее
сильного врага, чем мусульманские эмиры. Больше того, ситуация для империи
еще ухудшилась бы, ибо одно дело иметь двух рамных противников, неспособных
сговориться из-за религиозных разногласий, и совсем другое — оказаться в
полном католическом окружении, с постоянной опасностью войны на два фронта.
Так что можно констатировать, что и этот путь был для византийской стороны
неприемлем, а это значит, что попытка Алексея I была стратегически абсолютно
верной, а все позднейшие споры о ее целесообразности стоит признать
достаточно надуманными, опирающимися на анализ событий гораздо более поздних,
а не на реальную историческую обстановку того времени.
А обстановка эта требовала от Алексея Комнина весьма
решительных действий, если он хотел добиться осуществления своих планов.
Стремясь хотя бы номинально подчинить крестоносцев, базилевс обязан был
учитывать и такой важный фактор, как время. Поскольку он ни при каких обстоятельствах
не мог допустить соединения крестоносных армий под стенами своей столицы —
это могло поставить всю державу на грань гибели, — император должен был
действовать быстро и без колебаний.
Искушенному византийскому политику сильно помогла не раз
уже упоминавшаяся разобщенность крестоносных вождей. Уроки древнего Рима, в
основу политики которого был положен принцип «разделяй и властвуй», были
хорошо усвоены этим потомком римской славы. Используя все доступные ему меры
воздействия — от запугивания до банального подкупа, он приступил к
осуществлению своих планов сразу же, как только первый из лидеров
крестоносцев — Гуго де Вермандуа '— оказался в его руках. Надо сказать, что с
этим французским принцем крови Алексею I повезло. Тот, потеряв большую часть
войска в морских бурях у греческих берегов, фактически стал пленником
императора и в этой ситуации .оказался не на высоте. Достаточно было Комнину
сначала слегка нажать на высокородного принца, а затем ослепить его блеском и
богатствами своего двора, как тот согласился со всеми доводами опытного в
интригах политика и в торжественной обстановке принес ему клятву верности.
Совсем иначе обстояло дело с другой крупной фигурой
крестового похода — Готфридом Бульонским, поиска которого незадолго до
Рождества 1096 года пришли под стены Константинополя и расположились лагерем
на противоположном от города берегу залива Золотой Рог.
Готфрид Бульонский оказался куда более крепким орешком,
чем тщеславный французский принц. На тре-гювание византийского императора
принести клятву мерности Готфрид ответил решительным отказом, моти-иируя это
тем, что, приняв крест, он посвятил себя только Богу, и его единственной
целью является освобождение Гроба Господня. Никаких иных обязательств он на
себя не возьмет, тем более, что уже связан присягой с германским императором,
а встречаться с ба-шлевсом ромеев не будет до подхода всего Христова шжнетва.
Это, конечно, никак не могло устроить Алексея I, и завязались долгие и
бесплодные переговоры. Не раз и не два лодки с посланцами Комнина переплывали
Золотой Рог, везя новые и каждый раз все (юлее заманчивые предложения.
Бесполезно, Готфрид был тверд как скала (а может быть, упрям как бык).
Император бросил на чашу весов свою козырную карту — в один из дней перед
неуступчивым лотарингцем предстал Гуго де Вермандуа и стал умолять того
согласиться с требованиями византийца. Ответ владель-11,,-1 Бульонского замка
едва ли пришелся по вкусу честолюбивому принцу: «Ты, сын короля, стал рабом и
хочешь из меня также сделать раба?» Сконфуженный 1 уго убрался восвояси.
Между тем, в напрасных словопрениях уходило время.
Положение резко обострилось в начале апреля 1097 года, когда Алексей I
получил тревожное сообщение о ТОМ', что к Константинополю приближаются войска
Бо-)мунда Тарентского, старинного недруга Византии. Ситуация накалялась еще и
потому, что незадолго до пого Комнин узнал о секретных переговорах Боэмунда С
Готфридом. Норманнский князь, недолго думая, предложил лотарингскому герцогу
взять штурмом Константинополь и поделить между собой византийские земли и
богатства. К чести Готфрида Бульонского, он отка-шлся от заманчивого
предложения неистового норманна, сказав ему буквально то же, что перед тем
императору: его миссия — освобождение Гроба Господня, и точка. Но
поднаторевший в интригах византиец не без оснований опасался, что такая
похвальная твердость лотарингца может дать трещину с подходом войск союзника,
тем более, что и отношение крестоносцев Гот-фрида к Византии за последние
месяцы значительно ухудшилось. Допустить соединение двух крестоносных армий
было для империи смерти подобно, и решительный константинопольский базилевс
приступил к самым энергичным действиям.
В один далеко не прекрасный день лотарингские крестоносцы
обнаружили, что подвоз в их лагерь хлеба, рыбы, вина, а также овса для
лошадей, до этого осуществлявшийся по приказу византийского двора, полностью
прекращен. Воины Готфрида, давно уничтожившие собственные запасы, подняли
ропот. Герцог, до крайности взбешенный неприкрытым нажимом, вывел из лагеря
своих рыцарей и повел их на штурм ворот, ведущих к Влахернскому дворцу
базилевса. Но здесь крестоносцев уже ждали, и зарвавшиеся католические вояки
получили решительный отпор. Под натиском императорской гвардии рыцари вновь
отступили в лагерь, который был немедленно оцеплен печенежской конницей —
союзницей императора. Крестоносцы попытались отогнать печенегов, но под
ливнем стрел вынуждены были отступить. Тут уже и твердолобому Готфриду стало
ясно — присягу придется принимать, если он не хочет погубить свое войско. Через
несколько дней несговорчивый герцог в присутствии виднейших византийских
вельмож принес торжественную вассальную клятву, после чего сам был одарен
многочисленными подарками, а его войско в мгновение ока переправлено на
азиатский берег Босфора. Козыри императора оказались выше.
Боэмунд Тарентский, до которого тоже доходили слухи о
неурядицах между базилевсом и лотарингцами, очень хотел успеть встретиться с
Готфридом Бульонс-ким до принесения тем присяги. Он даже оставил свое
медленное тянущееся воинство, и с десятком наиболее приближенных рыцарей
бросился к Константинополю. 11 опоздал всего на один день — лотарингцы были
уже в Азии. Но этот изворотливый и талантливый политик умел проигрывать, а
порой и превращать поражения в победы. Ромейский базилевс и норманнский князь
— ОДИН византиец по крови, другой по духу — были действительно достойны друг
друга. Боэмунд сделал вид, ЧТО единственная цель его столь спешного приезда —
приветствовать великого императора. Алексей с опаской ожидал своего
старинного врага, но тарентский князь уже при первой встрече провозгласил
себя вернейшим союзником империи. Едва ли он сумел обмануть тертого
византийского интригана, но своей цели /юбилея — император, пораженный сверх
всякой меры, Одарил своего друга-врага богатейшими подарками, что для
Боэмунда, самого бедного из латинских князей, было отнюдь не лишним.
Сохранился интересный рассказ о том, как Боэмун-м приняли
в Константинополе. После встречи с Алексеем Комнином сыну Роберта Гвискара
отвели апартаменты, едва ли не самые роскошные во дворце, и окружили поистине
царской пышностью. Однажды, когда он проходил по дворцовой галерее, за одной
из незатворенных дверей (разумеется, совсем не случайно оставленной открытой)
его глазам предстала комната, которая была завалена до потолка разбросанными
в кажущемся беспорядке грудами золота и серебра, шелковыми тканями и
драгоценными камнями, многими изящными и дорогими предметами роскоши. «Какие
завоевания, — воскликнул честолюбивый, но бедный норманнский князь — могут
считаться невозможными при обладании такими сокровищами!» — «Все эти
сокровища принадлежат Вам», — неожиданно изрек сопровождавший его грек, и
Боэмунд, после небольшого колебания, согласился принять столь великолепный
подарок.
Этот бесхитростный рассказ средневекового хрониста, наивно
повторенный Эдуардом Гиббоном в своем монументальном труде, как нельзя лучше
характеризует Боэмунда Тарентского. Не удалась задуманная им операция по
совместным антивизантийским действиям — что ж, превратимся в лучшего друга
империи, благо, слова остаются словами. Нужно дать присягу на верность
императору? Да ради Бога, подчиняться великому базилевсу ромеев — хрустальная
мечта моего детства. Нужно уговорить других вождей — я к вашим услугам,
господа. Да, достойный соперник в интригах достался Алексею Комнину.
Безусловно, норманнский князь ни минуты не думал о
соблюдении клятвы верности. Время еще покажет, кто останется на коне, а пока
расчетливый ум норманна уже прикинул все выгоды хороших отношений с
византийским двором. Ведь кроме многочисленных подарков лично ему, император
снабжает необходимыми запасами провианта его войско. И разве в далеком и
трудном походе будут лишними греческие проводники, хорошо знающие местность?
Поэтому Боэмунд Тарентский с легким сердцем приносит присягу императору, а
его войско незамедлительно переправляется через Босфор.
Перил ли Алексей I своему старинному недругу? Конечно же,
нет. Но в данный момент для него было крайне важно связать Боэмунда хотя бы
формальной присягой, ведь к Константинополю непрерывно прибы-иали все новые и
новые отряды крестоносцев, и пример тарентского князя должен был серьезно
облегчить переговоры с ними. И до поры до времени это действи-гельно
помогало; но, когда в Константинополь прибыл самый богатый и важный из
католических князей — Раймунд Тулузский, — нашла коса на камень.
Богатейший феодал Европы уперся не хуже своего
предшественника Готфрида Бульонского. При этом он пыдвигал те же доводы, что
и лотарингский герцог: '■питой долг паломничества, освобождение
Иерусалима си1 неверных и т. п. Однако его неприятие главного требования
византийского престола было все же не только и не столько сугубо религиозным
делом. Раймунд Тулузский, уже при отправлении в поход, объя-вил своим
ближайшим родственникам, что на родину он, по всей видимости, не вернется.
Вторым стремлением этого крупнейшего феодала, не уступавшим для него ПО
значимости объявленному духовному подвигу, было желание стать в Святой Земле
суверенным государем, обладание королевским титулом стало для Раймунда, по
существу, навязчивой идеей, ведь это было един-• гиенное, чем он не обладал.
И этот граф, по словам современника., «благочестивый, как монах, и жадный,
кпк норманн», категорически отверг притязания кон-паптинопольского базилевса.
Это был для него даже не иопрос совести.
Для Алексея Комнина упрямство тулузского графа было
неприятной неожиданностью, но теперь уже делим отнюдь не смертельным — ведь
большая часть крестоносного войска к тому времени была переправлена в Азию.
Однако дальновидный император хорошо понимал, что клятва Раймунда,
претендующего на руководство всем крестовым походом, является вещью Очень
важной, в первую очередь, в моральном плане.
Потеряв надежду переубедить провансальца путем переговоров
и обещаний, Комнин вновь, как и в случае с Готфридом, принял самые жесткие
меры. Однажды его гвардейцы атаковали беспечно расположившихся под стенами
столицы крестоносцев Раймунда и вынудили тех отступить и запереться в
укрепленном лагере. Казалось бы, очутившись, по сути, в безвыходном положении,
граф вынужден будет пойти на уступки. Но не тут-то было. Раймунд вообще
закусил удила, отказался от встреч с базилевсом и стал требовать мести за
проявленное вероломство.
В конце концов, помощь Алексею пришла с совершенно
неожиданной стороны. Против упрямого Раймунда резко выступил Боэмунд
Тарентский. Трудно сказать, шел ли этот демарш норманнского князя от чистого
сердца или же находился в общем русле его нарочитой провизантийской политики.
Однако, как опытный полководец, Боэмунд понимал, что несговорчивость
тулузского графа ухудшает положение самих же крестоносцев. Заканчивалась
весна, а воинство все еще стояло на берегах Пропонтиды*. Тарентский князь
пообещал государю ромеев, что употребит все свое влияние в среде крестоносных
вождей и заставит неподатливого графа уступить.
Но история эта имела совершенно неожиданное продолжение, в
котором с блеском проявила себя пресловутая византийская хитрость. Когда
Раймунд узнал о действиях норманна, он буквально впал в неистовство. Граф
Сен-Жилль не без основания подозревал Боэмун-да в таких же, как и у него
самого, великодержавных амбициях, и поступок тарентского князя заставил его
пойти на личную встречу с императором. Раймунд начал разговор в резких тонах.
Он нападал на Боэмунда, обвинял его в предательстве, заклинал Алексея I не
верить лживому норманну. Но Комнин мягко прервал излияния провансальца, а
затем, удалив из комнаты всех свидетелей, в разговоре тет-а-тет признался графу,
что с самого начала не доверяет Боэмунду — своему извечному, хитрому и
коварному врагу. Он-де, император, на стороне таких прямых и честных вождей,
как Готфрид и Раймунд, настоящих христианских ры-и,|рой. Потрясенный Раймунд
Тулузский слушал Алек-сои, как не слушают и оракула. Ненависть к общему
ii|>;iry сближает, и тулузский граф тут же пообещал, ЧТО даст клятву
императору, но не о полном подчинеиии, а лишь в том, что не предпримет ничего
против жизни византийского монарха и его чести. Поскольку содержание этого
обещания, с помощью хитроумных византийских законоведов, можно было весьма и
весьма расширить, Алексей Комнин согласился и на такую усеченную присягу.
Итак, византийская дипломатия, в конце концов, вышла
победительницей в этих состязаниях упрямства, хитрости и жадности. За
исключением очень немногих, все рыцари-крестоносцы присягнули императору.
Одним из этих немногих оказался племянник Боэмунда, Танкред, впоследствии
прославившийся в походе. Этот итальянец по отцу, норманн по матери, алчностью
не уступал своему дяде, да и самому Раймунду Тулузско-му. Чтобы избежать
присяги на верность базилевсу, он переоделся в крестьянское платье и с несколькими
друзьями-норманнами тайком перебрался на азиатский берег Босфора. Впрочем,
особых дивидендов эта хитрость ему не принесла, поскольку сам он являлся
вассалом Боэмунда, который такую клятву дал.
Добившись от крестоносных вождей необходимой ему клятвы,
Алексей Комнин решил, что для закрепления его победы присяга должна быть
повторена всеми мало-мальски значимыми руководителями похода в торжественной
обстановке императорского дворца. Церемония проходила в тронном зале, сам
император восседал на троне, а рыцари, один за другим, преклонив колено и
держа руку на Евангелии, клялись, что признают его верховным сюзереном всех
земель, которые они отвоюют у неверных. Здесь произошел забавный эпизод,
который хорошо показывает колорит той эпохи. Один французский граф (вероятнее
всего, это был граф Роберт Парижский), особенно уязвленный унизительностью
присяги (по византийскому обычаю, крестоносцев обязали целовать колено
императора), совершил абсолютно бестактную выходку. Воспользовавшись тем, что
император встал с тронного кресла, парижский граф тут же сел на его место.
Греческие вельможи подняли его и сделали соответствующее внушение, которое
поддержали даже крестоносцы, шокированные фортелем француза. В ответ Роберт
Парижский произнес фразу, ставшую эталоном высокомерия, тупости и невежества
латинских вождей. — «Кто этот неуч, — спросил он, — который сидит в то время,
когда такие знаменитые графы и герцоги стоят перед ним?» Инцидент в конце
концов замяли, Алексей даже предостерег парижского выскочку от слишком
вызывающих действий на поле боя, посоветовав ему не высовываться вперед.
Впрочем, предостережение императора прошло у чванливого графа мимо ушей: он
был убит в первом же сражении с турками, о чем с удовольствием сообщает Анна
Комнина.
После принятия присяги ничто более не удерживало
крестоносцев от начала похода. Но прежде чем они двинулись в свой
тысячемильный путь, состоялось последнее действо на не слишком гостеприимной
для «Христовых рыцарей» земле Византии — смотр великого крестоносного
воинства.
Смотр состоялся на равнинах Вифинии у азиатских берегов
Мраморного моря и стал подлинным апофеозом первого этапа крестового похода.
Описание этого события дошло до нас в изложении нескольких разных авторов. Их
сведения порой противоречат друг другу, но, тем не менее, представляют
значительный интерес, так как позволяют оценить, каково же было общее
количество воинствующих пилигримов, отправившихся в Святую Землю, в тот
период, когда их численность была максимальной.
Самая экстравагантная оценка численности крестоносцев
принадлежит одному из современников похода, утверждавшему, что «их было как
песка в море и звезд на небе». Если же серьезно, то наиболее близкой к истине
представляется точка зрения папы Урбана II, объявившего, что в поход
двинулось около 300 тысяч вооруженных людей. Капеллан графа Балдуина, брата
Готфрида Бульонского, определяет численность крестоносцев, способных носить
оружие, в шестьсот тысяч человек, не включая сюда священников, монахов,
женщин и детей, сопровождавших войско. Цифра кажется взятой «с потолка» и
вызывает очень большие сомнения, особенно если сопоставить ее с другим
мифическим числом, приведенным тем же автором — оказывается, общая
численность принявших крест достигала шести миллионов человек. Если учесть,
что настоящим успехом проповедь крестового похода пользовалась только во
Франции и Италии, это мнение восторженного священника представляется
абсолютной нелепицей. Большей точности в оценке позволяет достигнуть анализ
уже более поздних событий, и он, по-видимому, дает возможность в целом
подтвердить суждение Урбана II.
Следует, однако, отметить, что из трехсот тысяч
крестоносцев далеко не все представляли реальную воинскую силу. Уже
приводился пример с войском Готфрида Бульонского, почти 9/10 которого
составляла пехота, а реальное число хорошо вооруженных людей — конников и
пехотинцев — вероятно, не превышало двадцать-тридцать тысяч человек. В других
крестоносных ополчениях, скажем, у Боэмунда Тарентского, с этим обстояло получше,
но все же, если оценивать качественный состав крестоносных армий, то, по всей
вероятности, ядро войска — рыцари, оруженосцы, тяжеловооруженные мечники и
копейщики — насчитывало около ста тысяч человек. Некоторую долю оставшейся
части крестоносцев составляли подготовленные лучники, но в целом большая
часть «Христова воинства» представляла собой плохо вооруженную, в основе
своей крестьян-скую массу, примкнувшую к крестовому походу либо из духовных
побуждений, либо в результате банального подчинения своему сеньору.
Довольно любопытна и национальная окраска похода.
Летописец называет девятнадцать (!) наций участниками великого европейского
деяния. Но затем он начинает перечислять нации: лангедокцы, провансальцы,
омернцы, нормандцы, бретонцы, франки — и сразу все становится на свои места.
Подавляющую часть крестоносцев составляли жители французских земель или ./поди,
говорившие на разных диалектах французского языка. Даже в отрядах лотарингцев
и итальянских норманнов Боэмунда франкоязычные воины составляли большинство. Некоторую
долю «воинов Христа» составляли испанцы и итальянцы, попадались искатели
приключений из далеких Шотландии и Скандинавии, но не они играли первую
скрипку. Первый крестовый поход на 4/5 был французским. Это, кстати, вполне
объясняет, почему на протяжении всей эпохи крестовых походов крестоносцев на
Востоке и в Византии называли франками.
Весной 1097 года все эти многотысячные толпы франков
выступили под стены Никеи — столицы Румского султаната. Первый крестовый
поход, «великий путь по стезе Господней», вступил в свою решающую фазу.
|
