Легенда для взрослых
Размышления о потаённом
живом
Майя Быкова
Глава
4: В краях неведомых, в лесах нехоженых
Когда выйдет приказ, мы двинем
туда не ваши паршивые бульдозеры и вездеходы,
а кое-что настоящее, и за два
месяца превратим там все
в... э-э... бетонированную
площадку, сухую и ровную.
А. Стругацкий, Б. Стругацкий
Какие
мысли одолевают нынешнего, даже целеустремленного путешественника?
Поток
информации о наступлении человека на природу по всему земному шару так широк,
что невольно опускаются руки. Люди, попавшие в плен глубокой апатии,
смирившиеся с экологической ситуацией последней трети нашего столетия,
скептически наблюдают за теми немногими, кто пытается что-то сделать, чтобы
задержать хотя бы вчерашний день природы. Будучи горожанином, трудно
представить себе, что где-то еще стоит нетронутая тайга и текут меж крутых
берегов прозрачные, как хрусталь, реки, а в холодных глубинах этих рек
затаиваются, будто литые, двухкилограммовые хариусы, и семга спешит сюда на
нерест, и под водой проплывают неправдоподобные утки, а в небе кружат хищные
птицы...
И тем
не менее я побывала в таком краю совсем недавно, в 1988 году.
С
верхнего плейстоцена эти места не были под морем, и не утюжил их ледник — вот
потому-то здесь так много реликтов. Только на Белой Кедве, пройденной на
катамаранах (самом экологически чистом виде транспорта), около шестидесяти
видов растений, относятся к географическим реликтам. Здесь более ста видов
мхов, незаменимых экологических помощников человека — индикаторов загрязнения
атмосферы, чутко реагирующих на пагубное воздействие агрессивных агентов среды.
Значит, не так уж плохи прогнозы жизни реки и ее окрестностей? К тому же в
результате заповедных мер на всем пути нам не встретились люди. Нет здесь и
хоженых троп по-над рекой. Казалось бы, живи себе, природа, и живи!
Но
каждый раз, когда утка-крохаль, не выдержав страха за свой выводок, вдруг
срывалась из-под низко нависшего берега и, нелепо растопырив крылья,
устремлялась на стремнину, а затем долго шла перед носом катамарана, как бы
увлекая его за собой, кто-нибудь из членов экспедиции не выдерживал, и каждый
раз говорил: «Глупая, зачем стараешься, кому ты нужна со своими голенастыми
недорослями?»
Но,
увы, она была права. А мы не правы. И это мы поняли в той части реки, куда
добирались те, кто призван был охранять заповедные места, но нередко сам
многое губил, что в открытую жило и множилось на природе, недоступное
большинству, но зато в обилии достающееся элитарному меньшинству. И утки, и
рыбы, и люди в низовье задавали один и тот же вопрос: «У какого переката
нынче «они» угнездились?» Это обидная правда, но пока правда. Одному из нас
все же пришлось составить соответствующий акт на «охранителя»
природы.
«Почему
в человеке все так и трепещет, когда он видит вольную живность? — спросила я
незадолго до поездки одного из главных охотоведов страны.— Естественно ли это?» «Да,— ответил
он.— Это в человеке настолько издревле, настолько естественно,
как сама жизнь». Что же, очевидно для местного жителя, коренного
обитателя, охотничий синдром естествен и допустим. А для заезжего
молодца? Для тех, кто раз в год, оснастившись до зубов чаще всего импортными
поделками отнюдь не индивидуального лова, приезжают сюда, чтобы доказать
одному себе, что он еще «ого-го», что он еще и ловок и добычлив? И ведь
минует, минует, представьте себе, многие заслоны. И ставит-таки перемет у
тихой заводи: на старице, а то и на протоке — колыбели речной молоди и в
приюте для матерых «любителей уединения», которым ну никак нельзя проявить
себя в основном, главном течении могучей хрустальной воды. А я так и живу с
очевидно противоестественным неприятием любой охоты, любого отлова,
преследования, да и просто запаха содранной чешуи или пущенной крови. Мне
достаточно увидеть живое живым. «Ну, матушка, это уж слишком! Быть на реке и
питаться сублиматами!» Понимаю — крайность. Понимаю. Но с детства, с войны,
знаю, как страшно определять судьбу живого, когда бабушка решала, быть или не
быть поросенку Ваське, который даже еще не набрал веса...
В
низовье приветливые косцы (здесь их называют покосниками) манили к берегу
обещанием горячего чая и простокваши. Мимоходом пожаловались, что юноша
поранил сильно ногу, а медпункт в поселке недавно закрыли. Поделились
средствами фармакопеи.
За
нехитрым столом, на который вытряхнули конфеты, сам собой возник разговор о житье-бытье,
о местном животноводстве, о качестве и себестоимости молока, а потом и вообще
о здешнем растительном и животном мире. О возможностях и правилах охоты. А
дальше — на самую мою любимую тему: о встречах с медведем и его повадках, его
свойствах, может быть, кажущихся необычными. Один из собеседников провел
пастушеское лето в угодьях этого зверя. Считает, что если его не задевать, то
он человеку ни с того ни с сего никогда ничего плохого не делает. Ну а если,
не приведи господь, ему что-то в тебе не понравится, то добра не жди: ни
твоему скоту, ни тебе самому покоя не будет. Здесь и элементы вздорности и
мстительности. Или это уж из привычки очеловечивать животных? Из бесед
поняла: край этот можно назвать медвежьим.
На
небольших песчаных отмелях (а это всегда самые лучшие подходы к воде), если
давно не было дождя, можно легко считывать следы зверей — так же легко, как
названия улиц на схеме города. Да уж поверьте— приходилось разбивать палатки
на отпечатках устрашающих лап.
содержание 1 2 3
|