|
«Энциклопедия Смерти. Хроники
Харона»
Часть 2: Словарь избранных
Смертей
Умение хорошо жить и хорошо
умереть — это одна и та же наука.
Эпикур
ПУШКИН Александр Сергеевич
(1799-1837) - русский поэт
Смерть
Пушкина описали многие современники, но подробнее всех его друг, писатель
Владимир Даль. 28 января 1837 года во второй половине дня Даль узнал о
ранении Пушкина и поспешил к нему домой. "У Пушкина,- вспоминает он,-
нашел я уже толпу в передней и в зале; страх ожидания пробегал по бледным
лицам. Д[октор] Арендт и д[окто]р Спасский пожимали плечами. Я подошел к
болящему, он подал мне руку, улыбнулся и сказал: "Плохо, брат!" Я
приблизился к одру смерти и не отходил от него до конца страшных суток. В
первый раз он сказал мне ты,- я отвечал ему также, и побратался с ним уже не
для здешнего мира.
Пушкин
заставил всех присутствующих сдружиться с смертью - так спокойно он ожидал
ее, так твердо был уверен, что последний час его ударил. Плетнев говорил:
"Глядя на Пушкина, я в первый раз не боюсь смерти". Больной
положительно отвергал утешения наши и на слова мои: "Все мы надеемся, не
отчаивайся и ты!" - отвечал: "Нет, мне здесь не житье; я умру да,
видно, уже так надо". В ночи на 29 он повторял несколько раз подобное;
спрашивал, например, который час? и на ответ мой снова спрашивал отрывисто и
с расстановкою: "Долго ли мне так мучиться? пожалуйста, поскорее".
Почти
всю ночь держал он меня за руку, почасту просил ложечку холодной воды,
кусочек льду и всегда при этом управлялся своеручно - брал стакан сам с
ближней полки, тер себе виски льдом, сам снимал и накладывал себе на живот
припарки, и всегда еще приговаривая: "Вот и хорошо, и прекрасно!"
Собственно, от боли страдал он, по словам его, не столько, как от чрезмерной
тоски, что нужно приписать воспалению брюшной полости... "Ах, какая
тоска' - восклицал он, когда припадок усиливался,- сердце изнывает!"
Тогда просил он поднять его, поворотить или поправить подушку - и, не дав
кончить того, останавливал обыкновенно словами: "Ну, так, так, хорошо:
вот и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо!" Вообще был он, по
крайней мере в обращении со мною, послушен и поводлив, как ребенок, делал
все, о чем я его просил.
"Кто
у жены моей?" - спросил он между прочим. Я отвечал: много людей
принимают в тебе участие- зала и передняя полны. "Ну, спасибо, - отвечал
он,- однако же поди, скажи жене, что все, слава Богу, легко; а то ей там,
пожалуй, наговорят".
С утра
пульс был крайне мал, слаб, чист,- но с полудня стал он подниматься, а к 6-му
часу ударял 120 в минуту и стад полнее и тверже; в то же время начал
показываться небольшой общий жар... Пульс сделался ровнее, реже и гораздо
мягче; я ухватился, как утопленник, за соломинку и, обманув и себя и друзей,
робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял
меня за руку и сказал: "Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?" -
"Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!" Он пожал мне руку и
сказал: "Ну, спасибо". Но, по- видимому, он однажды только и
обольстился моей надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил;
спрашивал нетерпеливо: "А скоро ли конец?" - и прибавлял еще:
"Пожалуйста, поскорее!"
...В
продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту
таинственную борьбу жизни и смерти,- и не мог отбиться от трех слов из
"Онегина", трех страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в
ушах, в голове моей,- слова:
Ну, что
ж? - убит!
О!
сколько силы и красноречия в трех словах этих! Они стоят знаменитого
шекспировского рокового вопроса "Быть или не быть". Ужас невольно
обдавал меня с головы до ног,- я сидел, не смея дохнуть и думал: вот где надо
изучать опытную мудрость, философию жизни; здесь, где душа рвется из тела,
где живое, мыслящее совершает страшный переход в мертвое и безответное, чего
не найдешь ни в толстых книгах, ни на кафедре!
Когда
тоска и боль его одолевали, он крепился усильно и на слова мои: "Терпеть
надо, любезный друг, делать нечего; но не стыдись боли своей, стонай, тебе
будет легче",- он отвечал отрывисто: "Нет, не надо, жена услышит и
смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил!" Он продолжал
по-прежнему дышать часто и отрывисто, его тихий стон замолкал на время вовсе.
Пульс
стал упадать и вскоре исчез вовсе, и руки начали стыть. Ударило два часа
пополудни, 29 января - и в Пушкине осталось жизни только на три четверти
часа. Бодрый дух все еще сохранял могущество свое; изредка только
полудремота, забвенье на несколько секунд туманили мысли и душу. Тогда
умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал и говорил: "Ну, подымай
же меня, пойдем, да выше, выше, ну, пойдем".
Опамятовавшись,
сказал он мне: "Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам
и полкам высоко - и голова закружилась". Раза два присматривался он
пристально на меня и спрашивал: "Кто это, ты?" - "Я, друг
мой".- "Что это,- продолжал он,- я не мог тебя узнать".
Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, протянув
ее, сказал: "Ну, пойдем же, пожа- луйста, да вместе!" Я подошел к
В. А. Жуковскому и гр[афу] Вельегорскому и сказал: отходит! Пушкин открыл
глаза и попросил моченой морошки; когда ее принесли, то он сказал внятно:
"Позовите жену, пусть она меня покормит". Наталия Николаевна
опустилась на колени у изголовья умирающего, поднесла ему ложечку, другую - и
приникла лицом к челу мужа. Пушкин погладил ее по голове и сказал: "Ну,
ничего, слава Богу, все хорошо".
Друзья,
ближние молча окружили изголовье отходящего; я, по просьбе его, взял его под
мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза,
лицо его прояснилось, и он тихо сказал: "Кончена жизнь!" Я не
дослышал и спросил тихо: "Что кончено?" - "Жизнь кончена",-отвечал
он внятно и положительно. "Тяжело дышать, давит",- были последние
слова его. Всеместное спокойствие разлилось по всему телу; руки остыли по
самые плечи, пальцы на ногах, ступни и колени также; отрывистое, частое
дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один
слабый, едва заметный вздох - и пропасть необъятная, неизмеримая разделила
живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти
его".
|
