|
«Чудеса и Приключения» 10/05
ПОРТРЕТ
Ещё в 1861 году в издаваемом тогда Чарльзом Диккенсом
журнале «All the Year round» («Двенадцать месяцев») появился, со слов лорда Литтана
(Бульвера), рассказ о таинственном приключении, случившемся с одним
английским художником, - в том виде, как лорд Литтон слышал его; причём без
имени художника. Несколько месяцев спустя Диккенс получил письмо от
известного художника Хефи, заявлявшего, что рассказанное происшествие
случилось именно с ним, но передано не совсем верно, поэтому он восстанавливает
действительные факты, позволяя напечатать их за своей подписью, что и было
исполнено Диккенсом в конце того же года.
Как вам известно, я занимаюсь живописью. Однажды сижу я в
своей мастерской за работой, входят незнакомые мужчина с дамой, назвавшие
себя мистером и мистрис Кирбек, и просят нарисовать портреты всей их семьи,
для чего я должен приехать в их поместье. Условившись в цене, я обещал
предупредить их о своём приезде за несколько дней письмом. При расставании
мистер Кирбек дал мне свою карточку, на которой оказалась только его фамилия,
без адреса. Сначала я надеялся, что он поправит свою недомолвку письмом, но
никакого письма не приходило. Однако мне всё же суждено было попасть к этим Кирбекам,
где меня ожидало такое странное приключение, что, не будь оно со мною, я ни
за что бы в него не поверил.
Случилось так, что осенью мне пришлось ехать на север
Англии для исполнения некоторых заказов, и там, совершенно неожиданно, я
услышал имя Кирбека. Мне сказали, что Кирбеки живут на другом конце графства.
Не зная, мои ли это заказчики, я, однако, наудачу послал письмо по указанному
адресу, объясняя, почему не мог исполнить ранее своего обещания, и предлагая
приехать к ним через две-три недели. Оказалось, что я не ошибся: Кирбеки были
те же самые и ответили мне, что ждут меня к себе в следующую субботу.
В субботу после завтрака я сел на лондонский поезд, чтобы
доехать через Донкастер до соединительной станции в Ретфордт, где должен был
пересесть на линкольнскии поезд до поместья мистера Кирбека.
День был сырой, отвратительный, какие бывают только в
октябре, и я тем сильнее ощущал пронизывающий холод, что, кроме меня, никого
в купе не было. Выезжая из Донкастера, я вдруг увидел, что уже не один в
вагоне: со мной находилась дама, хотя я не заметил, как она вошла в купе.
Пригревшись в самом удобном уголке вагона, я счёл
необходимым предложить его моей спутнице, но она, любезно поблагодарив меня,
отказалась, сказав при этом, что любит, чтобы свежий ветер дул ей прямо в
лицо. Затем она начала устраиваться покомфортабельнее: положила около себя
плед, поправила складки своего платья, застегнула перчатку и наконец откинула
от лица вуаль.
Теперь я мог видеть, что спутница моя была особа молодая -
самое большее лет двадцати двух или трёх. Пожалуй, я счёл бы её моложе, если
бы довольно большой рост и крепкое телосложение, в особенности же нечто
решительное в выражении лица не придавали ей вид некоторой возмужалости. Цвет
лица её был несколько смуглым. При светло-каштановых роскошных волосах -
чёрные глаза и очень густые, почти чёрные брови; небольшой, но резко
очерченный рот указывал на решительность в характере, бросившуюся мне в глаза
с первого взгляда. Её скорее можно было назвать миловидной, чем хорошенькой;
неправильные черты лица отличались, однако, таким добрым, приятным выражением
и такой гармонией,в своей неправильности, что многие предпочли бы их более
выдающейся красоте.
Что может сравниться с удовольствием неожиданной и приятной
встречи в вагоне, да ещё в такой неприветливый день, с приятным собеседником,
заставляющим вас не только забывать утомительный путь, но даже не слышать
крупных капель дождя, бьющего в окна. Это удовольствие выпало в этот день на
мою долю.
Моя спутница оказалась очень умной личностью, любившей и
умевшей разговаривать так, что время летело незаметно. Сперва она попросила у
меня мой дорожный указатель, но, не поняв в нём ничего, обратилась ко мне с
вопросом, в котором часу пройдёт через Ретфордт обратный лондонский поезд, и
затем перешла к более общим темам разговора, направляя его, к моему великому
удивлению, на предметы мне известные и даже меня касающиеся, точно она меня
давно знала. Вообще же в её обращении со мною не было ни тени навязчивости;
оно дышало тою неподдельной интимностью и вниманием, какие могли быть
обращены только к давнишнему знакомому. Не раз в продолжение разговора она
мимоходом коснулась некоторых обстоятельств моего прошлого. Меня чрезвычайно
заинтересовало, откуда она меня знает. Но прежде чем я успел отметить эту
странность и спросить объяснения, поезд остановился в Ретфордте, и нам
пришлось расстаться. Уходя из вагона, я протянул ей руку и пожелал
счастливого пути; она с улыбкой ответила, что уверена: мы ещё увидимся. Я
отвечал, конечно, что я тоже надеюсь. Она продолжила свой путь в Лондон, а я
пересел на линкольнский поезд.
Остальную часть дороги мне пришлось скучать, с сожалением
вспоминая о приятной собеседнице. Напрасно старался я развлечься чтением
газеты. Наконец, порядком утомлённый, приехал я в шесть часов вечера на
станцию, где меня ожидала карета мистера Кирбека.
Оказалось, что мистер Кирбек уехал по делу к соседям и
должен вернуться только к обеду. Я прямо прошёл в приготовленную для меня
комнату, чтобы умыться и переодеться. Окончив свой туалет, отправился наверх
в гостиную. Лампы ещё не были зажжены, и комната освещалась только ярко
пылающим камином. При его свете я увидал женщину, по облику несомненно
молодую, гревшую изящную ножку на каминной решётке. Лица её, обращенного к
стене, я не мог рассмотреть, но при звуках моих шагов она быстро сняла ногу с
решётки и повернулась в мою сторону. К невыразимому моему удивлению, почти,
можно сказать, испугу, я узнал в ней мою дорожную спутницу, которая на моих
глазах уехала с лондонским поездом в совершенно противоположном направлении.
Она же не выказала ни малейшего удивления,напротив, дружески протянула мне
свою маленькую ручку и проговорила с весёлой улыбкой:
- Ведь я вам сказала, что мы увидимся.
Я был так поражён, что не мог сказать ни слова. Другой
соединительной линии, кроме той, по которой приехал я, не существовало, и я
видел, как она уехала с лондонским поездом! Оставалось одно предположение:
она доехала до Петерборо и оттуда по местной ветке приехала сюда, сделав
приблизительно девяносто миль крюку.
Оправившись от удивления, я сказал ей:
- Мне очень жаль, что я не поехал по одной дороге с
вами.
- Это было бы для вас затруднительно - возразила она
с загадочной улыбкой.
В эту минуту лакей принёс лампы и доложил, что господа
вернулись и тотчас же придут в гостиную.
Молодая женщина взяла со стола альбом и показала мне
портрет леди А., попросив рассмотреть его с особенным вниманием, а затем
сказать, действительно ли она, как говорят, на неё похожа. Прежде чем я успел
высказать своё мнение, вошли мистер и мистрис Кирбек. Извинившись по поводу
своей отлучки, хозяин предложил мне вести жену его к обеду. Я подал руку
мистрис Кирбек, сделав при этом
шаг назад, чтобы хозяин мог пройти вперёд со своей
таинственной гостьей в чёрном платье, которой меня не представили; но, к
немалому моему удивлению, ни он, ни жена его не обратили на неё никакого
внимания. Нас было всего четверо за столом: мистер и мистрис Кирбек занимали
хозяйские места один против другого, я же и моя дорожная спутница сели по обе
стороны хозяйки. Разговаривая постоянное хозяевами, я не имел случая сказать
ни одного слова молчавшей даме в чёрном платье, на которую Кирбеки продолжали
не обращать внимания. Вот почему я пришёл к заключению, что моя незнакомка,
должно быть, гувернантка их детей. Общее невнимание, по-видимому, её
нисколько не конфузило, и, когда мне случалось взглядывать на неё, она преисправно
ела и пила красное вино как особа, порядочно проголодавшаяся после
утомительной дороги.
Вернувшись после обеда в гостиную, мы нашли там целое
общество родственников и знакомых хозяев. Вскоре подошли и дети с
гувернанткой, и я убедился, что ошибся относительно положения в доме моей
дорожной спутницы. После многочисленных представлений меня каждому гостю
порознь я нашёл возможным вступить снова в беседу с моей таинственной
незнакомкой. А так как перед этим общий разговор касался преимущественно
живописи, то и мы заговорили с ней о том же. Она между прочим спросила меня:
возьмусь ли я нарисовать её портрет?
- С большим удовольствием, - отвечал я, - если
представится к этому случай.
- Ну так посмотрите на меня повнимательнее и
скажите, сохранятся ли в вашей памяти черты моего лица?
- Я уверен, что никогда не забуду их.
- Я должна была ожидать от вас такого любезного
ответа, - сказала она, весело улыбаясь, - но я вас спрашиваю серьёзно: в
состоянии ли вы нарисовать мой портрет по памяти?
- Если бы это было необходимо, я попробовал бы. Но
разве вы не сможете дать мне один или два сеанса?
- Нет, - ответила она грустно, но вместе с тем очень
решительно, - я не знаю, как можно было бы это устроить. Но разве вы не
находите, что портрет леди А., который я показывала вам в альбоме, очень на
меня похож?
- Похож, да не очень. Выражение совершенно другое. Я
хотел бы иметь хотя бы один сеанс с вами.
- Невозможно, совсем невозможно, - повторила она
грустно и решительно протянула руку на прощание.
Становилось уже поздно. Моя собеседница выглядела очень
утомлённой. Казалось, она просто изнемогала. Простившись только со мною, она
поспешно вышла из гостиной, не взяв при этом свечки из приготовленных для
гостей, ночующих в доме.
В эту ночь я долго не мог заснуть, ломая голову над тем,
кем была моя таинственная спутница. Из всех гостей ей одной меня не
представили, и на неё одну никто не обращал внимания. Кто же она? Каким
образом успела она в такое невероятно короткое время проехать всё Йоркское
графство из конца в конец и очутиться ранее меня в поместье Кирбеков? Почему
требовала от меня своего портрета, нарисованного по памяти, и не соглашалась
дать мне ни одного сеанса? Все эти неразрешимые вопросы наполняли такой
путаницей мою голову, что я уснул только под утро, несколько успокоив себя
надеждой узнать всё за завтраком.
Наступил завтрак. Дама в чёрном платье не явилась. Не было
её и в церкви, и за обедом,и никто неупоминал о ней.В воскресенье к вечеру
мысль о ней стала положительно преследовать меня, словно кошмар. Я страстно
желал узнать, кто она, и вместе с тем, по какому-то для меня самому
непонятному чувству, не решался ни у кого спросить: мне казалось, что все
тщательно избегали упоминать об этой таинственной для меня личности.
Когда в понедельник утром лакей вошёл в мою спальню, я решился
наконец спросить его о даме в чёрном платье, которая обедала с нами в субботу
вечером.
- Дама? - с удивлением переспросил он. - Какая дама? Кроме
мистрис Кирбек, никакой дамы не было.
- Как не было? Я спрашиваю про даму, в чёрном платье,
сидевшую против меня за столом.
- Может быть, мисс Гардвик, гувернантка?
- Нет, не гувернантка. Мисс Гардвик вошла в гостиную по
окончании обеда.
- Насколько мне известно, сударь, никакой другой дамы не
было.
- Как не было? Дама в чёрном платье сидела в гостиной,
когда я туда вошёл ещё до возвращения ваших господ к обеду.
Лакей взглянул на меня испуганными глазами, выражавшими
сомнение в нормальности моего состояния, и поспешил выйти из комнаты со
словами:
- Я, сударь, никакой дамы не видел.
Тайна, окружавшая мою дорожную спутницу, становилась ещё
более непроницаемой, и я не находил никакого подходящего объяснения. По
случаю моего отъезда с первым утренним поездом завтрак был подан ранее
обыкновенного, а так как в продолжение его разговор вертелся на подробностях
моего заказа, то я не нашёл удобной минуты спросить хозяев об их таинственной
гостье. Между прочим было решено, что я вернусь через три недели и примусь за
их портреты. На этом мы расстались.
Во время моего позднейшего, более продолжительного
пребывания у Кирбеков я наконец решился спросить о таинственной даме в чёрном
платье и очень удивил их своим вопросом. Они уверяли меня, что в ту самую
субботу мы сидели за обедом втроём. Тем более были они в этом убеждены, что
утром того дня они говорили между собою о том: пригласить или не приглашать к
обеду гувернантку, и потом порешили, что обед втроём будет удобнее, так что
четвёртое место за столом наверно оставалось пустым. Сверх того, они уверяли
меня, что среди их знакомых нет ни одной дамы, сколько-нибудь соответствующей
моему описанию.
Прошло более двух месяцев. Я вернулся в Лондон и однажды
перед самым Рождеством, прорисовав по обыкновению всё утро, пока скупое
декабрьское солнце позволяло работать, присел к письменному столу, чтобы
воспользоваться последними лучами дневного светила и написать несколько
писем. Вдруг мне показалось, что в комнате есть ещё кто-то, кроме меня, хотя
я не слышал, чтобы дверь отворялась. Обернувшись, я увидал перед собою мою
спутницу на Йоркширской дороге. Вероятно, лицо моё выразило недоумение.
Неожиданная гостья сказала мне, несколько сконфузившись:
- Я вам, кажется, помешала. Пожалуйста, извините...
Вы не слышали, как я вошла...
Вся она как-то изменилась: прежняя живость исчезла,
выражение лица и все её движения сделались гораздо спокойнее.
- Что, уже пробовали вы рисовать меня по памяти?
Услыхав мой отрицательный ответ, она грустно взглянула на
меня и сказала, что ей так-нужно, просто необходимо сделать портрет для отца.
И затем подала мне литографированную карточку с портретом леди А., которую
она мне показывала у Кирбеков.
- Эта гравюра, надеюсь, поможет вам нарисовать меня.
Все говорят, что она на меня очень похожа.
Сказав это, она положила свою маленькую ручку мне на плечо
и с умоляющим взором стала просить попробовать:
- Я буду вам так благодарна! Если б вы только знали,
как много от этого зависит...
В ответ на эту трогательную просьбу я взял свой альбом с
эскизами, чтобы хотя бы наскоро, насколько позволят последние солнечные лучи,
набросать контур с оригинала. Увидав мои приготовления, она, однако, не
уселась возле меня, а отошла к стене, чтобы рассмотреть, как она сказала, мои
картины. Медленно переходя от одной к другой, она всякий раз поворачивалась
ко мне какой-нибудь частью своего лица, давая таким образом возможность
рассмотреть его со всех сторон. Это позволило мне набросать два характерных и
вполне удачных эскиза.
Со счастливой улыбкой подала она мне руку и долго держала
мою, выражая сердечную признательность за готовность исполнить её просьбу, а
затем сказала не «до свидания», а «прощайте». Я проводил её до подъезда, и
там она словно исчезла в темноте быстро наступивших сумерек.
Я позвал слугу и заметил ему, чтобы он всегда докладывал о
тех, кто ко мне приходит, а не впускал бы их прямо в мастерскую. Он стал
уверять, что не видал никакой дамы, ни входящей, ни выходящей.
Несколько недель спустя мне опять пришлось уехать из
Лондона, в этот раз в графство Лейчестерское, по просьбе моего покровителя,
кому я обязан успехом моей художественной карьеры. Чтобы не терять времени, я
послал вперёд с товарным поездом целый ящик с нужными мне картинами; но,
прибыв к месту своего назначения в пятницу вечером, не нашёл своей посылки.
На мой вопрос на станции ответили, что описываемый мною ящик проследовал до Лейчестера
и, вероятно, лежит там на хранении. Помеха эта была для меня тем неприятнее,
что при данных обстоятельствах я не мог надеяться получить посланный ящик
ранее среды; а мне очень не хотелось терять четыре дня драгоценного для меня
времени. Переговорив с покровителем, я решил воспользоваться высвободившимся
временем и съездить в Южный Стаффордшир, где у меня были дела. Поспешно
отправился я на Атерстонскую станцию, чтобы ехать до Лихтфельда, а там
пересесть на другой поезд, следующий в Стаффордшир.
Эти мелкие и, возможно, скучные подробности необходимо
принять во внимание, чтобы было видно, как помимо моей воли и сознания меня
вела какая-то сила к намеченной ею цели.
Судя по расписанию поездов, я был уверен, что попаду в Лихтфельд
вовремя, именно в восемь часов: в десять минут девятого отходил поезд в Стаффордшир.
Только одного я не знал - что дебаркадеры обеих дорог находятся на двух
противоположных окраинах несколько разбросанного городка и что поспеть из
одного конца в другой в десять минут не было никакой возможности.
Хотя я и приехал в назначенное по расписанию время,
пришлось остаться на ночёвку. С тоской думал я об ожидавшей меня ночи в
плохой гостинице с плохой постелью и плохим ужином после длинного скучного
вечера, который я не знал, как провести. Я никогда не бывал в Л ихтфельде,
хотя не раз собирался к проживавшему там когда-то моему приятелю. Но он мог
точно так же находиться и в Лихтфельде, и во всяком другом месте, так как
последние годы со времени его женитьбы переписка наша прекратилась. Авось,
думаю, на моё счастье, он здесь. Расспросив прислугу, я узнал, что мистер Люте
(как вспомнилась мне в эту минуту его фамилия, которую, сидя в вагоне, я, к
великой моей досаде, никак не мог припомнить), всё ещё живёт в Лихтфельде, в
своей прежней квартире на соборном дворе, и поспешил отправить ему с
посыльным приглашение посетить меня в моём одиночестве. Минут через двадцать
в мой номер вошёл очень благообразный господин с моей запиской в руках и
сказал, что я, вероятно, ошибся, адресовав ему письмо, так как моё имя ему
незнакомо.
- Ради Бога, извините, - ответил я в немалом
смущении, - и будьте добры, скажите мне: нет ли в Лихтфельде другого мистера Люте?
- Я один из местных жителей ношу эту фамилию.
- Но что же это значит: я не раз писал сюда своему
приятелю, адресуя на соборный двор, и письма мои доходили.
Но когда я прибавил, что приятель мой года два назад
женился на мисс Фербанк, то мой нежданный посетитель с готовностью ответил
мне, что я говорю о мистере Клине, который действительно жил на соборной
площади, но теперь выехал из Лихтфельда.
- Совершенно верно! – воскликнул я. - Фамилия моего
приятеля Клине, теперь я припомнил! Но как я мог ошибиться, а главное, как
мог я угадать вашу фамилию, которую я до сих пор никогда не слыхал? Что за
чудо? Ради Бога, извините.
- Извинений никаких не нужно, - спокойно ответил
мистер Люте. – Как вам ни покажется это странным, но вы именно тот человек,
которого я давно жажду видеть. Ведь вы художник, а я очень желаю, чтобы вы
нарисовали портрет моей дочери. Убедительнейше прошу вас быть моим гостем.
Удивлённый в высшей степени, что этот незнакомый мне
человек знает мою профессию, и буквально поражённый странным стечением
обстоятельств, давшим такое неожиданное направление моим делам, я дал слово
мистеру Люте исполнить его желание, насколько успею это сделать в продолжение
двух оставшихся у меня свободных дней.
Мы вместе вышли из гостиницы. В продолжение всего пути до
его дома он не сказал мне ни одного слова, а когда ввёл в свою гостиную,
представил своей дочери Мери.
Мери Люте было всего пятнадцать лет, но хорошенькая девочка
выглядела гораздо старше, как это обыкновенно бывает с девушками, рано
лишившимися матери и вынужденными исполнять обязанности хозяйки дома. Для
меня было ясно, что мисс Люте не подозревает причины моего пребывания в их
доме, знает только, что я должен остаться на ночь. Ввиду этого она, извиняясь
передо мною, пошла распорядиться насчёт комнаты. По возвращении объявила, что
я не могу более видеть отца её в этот вечер, что состояние его здоровья
таково, что он вынужден был лечь в постель, но завтра надеется выйти в
гостиную. Затем она пригласила меня идти с ней в столовую подкрепить свои
силы после дороги и выкурить сигару, если это может быть мне приятно, она же
останется со мною, пока не приедет доктор, за которым она уже послала.
Когда мы ужинали в столовой, молодая хозяйка оказалась
очень находчивой и приятной собеседницей и после нескольких минут разговора,
не выказывая неприличного любопытства, сумела направить его на цель моего
посещения. Я сказал, что отец её желает, чтобы я нарисовал портрет её или её
сестры.
Услыхав это, она с минуту молчала, а потом рассказала
дрожащим от волнения голосом, что единственная её сестра скончалась пять
месяцев тому назад и отец до сих пор не может оправиться от этой тяжёлой
потери. Часто говорит о своём желании иметь портрет покойной. Эта мысль,
по-видимому, ни на минуту его не покидает, и ей сдаётся, что если б его
страстное желание было удовлетворено, то это имело самые благоприятные
последствия для его здоровья.
Она опять замолкла и вдруг залилась горькими слезами.
Несколько успокоившись, она продолжала:
- Нечего скрывать от вас то, что при данных обстоятельствах
вы обязательно узнаете. Папа болен душевной болезнию со дня похорон нашей
дорогой Каролины. Он уверяет, что видит её и говорит с ней. Болезнь его и
заключается в этих галлюцинациях! Доктор боится, что страдания его могут ещё
усилиться, и советует не давать ему в руки ничего острого, чтобы он не
повредил себе... Папа не мог видеться с вами нынешним вечером, потому что под
влиянием своих галлюцинаций он ни о чём другом говорить не в состоянии. Очень
может быть, что это продолжится с ним и завтра. Но если вы можете остаться у
нас на два дня, как было бы хорошо, если б вы нарисовали портрет сестры!
На мой вопрос, нет ли у них фотографии, по которой я мог бы
воспроизвести образ её покойной сестры, она отвечала, что фотографии, к
сожалению, нет, но она так хорошо помнит сестру, что может описать мне. Был у
них в альбоме литографированный портрет другой дамы, очень похожей на
Каролину, но он недели три тому назад неизвестно как и куда исчез, и она
никак не может найти его.
При этих условиях я не считал возможным нарисовать
сколько-нибудь похожий портрет; но мне не хотелось прямо огорчать её отказом.
Я лёг в постель с самыми тяжёлыми впечатлениями и долго не мог уснуть; самые
странные мысли, точно кем-то посторонним навеянные, роились в моей голове.
На следующее утро мисс Мери встретила меня известием, что отцу
её несколько лучше, и он твёрдо надеется, что я нарисую портрет его дорогой
Каролины. После завтрака я сел за работу, но все мои усилия изобразить
неизвестные мне черты по описанию Мери оказывались тщетными. Мери носила мои
наброски к отцу и возвращалась от него в отчаянии, горько упрекая себя в
неумении передать словами то, что так ясно в её памяти.
Возвратясь от отца с одним из моих неудачных эскизов, она
сказала со слезами на глазах:
- Если бы не пропала из моего альбома гравюра, так
похожая на Каролину, вы бы наверняка нарисовали с неё портрет сестры!
- А не знаете ли вы, чей это был портрет? Мне, может
быть, удастся отыскать его в Лондоне.
- Леди А., - ответила грустно молодая девушка.
Слова эти мгновенно напомнили мне странные происшествия последних
трёх месяцев, встречу мою с таинственной незнакомкой в вагоне, на даче у Кирбеков
и наконец в моей мастерской. Я бросился в отведённую мне комнату, вынул из
портфеля гравированный портрет леди А., оба моих эскиза и положил их перед
мисс Л юте. Пристально посмотрев на них, она обратила ко мне почти
обезумевший от ужаса взгляд и едва слышным голосом проговорила:
- Ради Бога, откуда вы это взяли? - И затем, не
дожидаясь ответа, выбежала из комнаты с эскизами и гравюрой в руках.
Не прошло и десяти минут, как она вернулась вместе с отцом.
Даже не поклонившись мне, мистер Люте воскликнул радостно и уверенно:
- Я не был помешан, я был прав всё это время. Именно
вас видел я вместе с Каролиной в вагоне, а потом в неизвестной мне комнате. С
неё, с моей дочери нарисовали вы эти эскизы! Я ценю их выше всего моего
состояния. Вы не должны ничего изменять в них, так они похожи, вы можете
только их испортить!
Что касается мисс Люте, то она признала гравюру именно за
ту, которая три недели тому назад исчезла таким чудесным образом из её
альбома; показала мне даже следы от клея на картинке, совершенно подходящие к
оставшимся на опустевшей страничке её альбома.
С этой минуты всякие следы болезненной тоски и
помешательства исчезли с лица мистера Люте; блуждающий взгляд его прояснился;
он выглядел совершенно здоровым человеком.
Мне не позволили изменять что-либо в эскизах, и я тотчас
начал рисовать с них портрет масляными красками. Всё время, пока я работал,
мистер Люте не отходил от моего мольберта, следя за каждым моим штрихом и
временами давая советы. Весь день он говорил совершенно разумно, покойно, а
минутами даже весело, но вместе с тем видимо избегал упоминать о своих
собственных видениях, а только расспрашивал меня, как и при каких
обстоятельствах нарисовал я эскизы. Вечером пришёл доктор и объявил, что
больному гораздо лучше, настолько лучше, что его можно почти считать
здоровым, причём похвастался целесообразностью прописанных им средств,
обусловивших такое быстрое выздоровление больного. Слушая его, мы с трудом
удержались от улыбки.
На следующее утро все мы пошли в церковь. Нам сопутствовал
убитый горем отец, он в первый раз теперь после смерти дочери посетил
церковь. Прогуливаясь со мною после второго завтрака по саду, он решился
наконец сообщить мне подробности всего бывшего с ним."
- Факт получения мною вашего письма, адресованного на моё
имя, которого вы никогда не слышали, -начал он свой рассказ, - одно из тех
чудес, которые вряд ли будут когда-нибудь объяснимы. Увидев вас в гостинице,
я тотчас же узнал вас, сразу получил уверенность в том, что вы нарисуете
портрет моей Каролины. Окружающие считали меня помешанным и неспособным
говорить разумно, потому что я видел невидимое для них и о нём рассказывал.
После смерти дочь моя не раз являлась мне совершенно такой,
какой я знал её на земле, в таком же ощутимом для меня образе; говорила со
мной и утешала меня. В этом я так твёрдо убеждён, что ничто в мире не
поколеблет моего убеждения. Но в последнее время приходила она ко мне всё
реже и реже и не в таком уже ясном, наглядном для меня облике.
Между этими явлениями однажды я видел Каролину в вагоне,
оживлённо разговаривающую с сидящим напротив неё господином, но разглядеть
его не мог, так как сам находился точно позади него. Когда же увидал потом
дочь мою за столом, обедающую в обществе незнакомых мне личностей, то отлично
рассмотрел черты вашего лица. Позднее в тот же вечер я опять видел её, уже в другой
комнате, наполненной очень большим обществом дам и мужчин, опять
продолжительно разговаривавшею с вами. Впоследствии мне сказали, что я в этот
вечер подвергся одному из самых серьёзных и самых продолжительных припадков.
Потом я видел ещё раз мою Каролину рядом с вами: вы что-то писали или
рисовали, - а затем некоторое время совсем не видал и увидал только третьего
дня вечером. Когда я пришёл к вам в гостиницу, то с первого же взгляда узнал
вас, хотя, получив перед тем вашу записку, был очень удивлён незнакомой мне
фамилией.
Работа моя подвигалась так быстро, что к вечеру следующего
дня лицо было совершенно окончено, и я мог теперь взять портрет в Лондон,
чтобы там дорисовать.
С тех пор я много раз виделся с мистером Люте и могу
уверенно сказать, что он совершенно здоров и в полном разуме, а по временам
даже и весел, насколько может быть весел человек, испытавший такую тяжёлую
потерю.
Нарисованный мною портрет висит у него в спальне,
посередине эскизов и знаменитой гравюры, а под ним написано рукой утешенного
отца: «Каролина Люте скончалась 13 сентября 22-х лет от роду».
1858 г.
|
