Киники, циники
(от κύων — собака или от места Cynosarges)
— считали себя истинными выразителями сократовской философии, хотя в
действительности представляли собой сочетание сократических элементов с
софистическими и элеатскими. Основатель кинической школы, Антисфен, был
первоначально учеником софистов и лишь в зрелом возрасте стал последователем
Сократа. Самый известный ученик Антисфена — Диоген из Синопа. Кинизм
существовал до конца третьего века (приверженцами его были, например, Менедем
и Менипп), когда он слился со стоицизмом. В учении Циников замечается
двойственное отношение как к науке, так к этике и религии. Они с
пренебрежением относились к науке и утверждали, что истина в познании не
выражает сущности вещей (Диоген Лаэртский говорит об Антисфене, что он даже
грамотность считал излишней), но в то же время желали быть просветителями
толпы и в знании видели сущность добродетели. В этике, наряду с индивидуалистическими
тенденциями, встречаются космополитические; в религии К. повторяют элеатское
учение о единобожии, которое трудно согласить с их взглядами на истину и
познание. Противоположность принципов, защищаемых К., неизбежно должна была
привести к смерти этой школы; лучшие ее тенденции перешли в стоицизм. Стоик
Зенон является преемником Циника Кратеса. Поводом к возникновению кинизма, т.
е. одностороннего понимания Сократа, послужила двойственность в учения
Сократа о добродетели. Видя в свободе человеческого духа высший принцип
этики, а в добродетели — средство к достижению свободы, Сократ свободу
понимал, с одной стороны, как освобождение от страстей, с другой — как
подчинение страстей разуму; поэтому он вовсе не отрицал момента наслаждения и
требовал лишь αυταρκέιαν,
самообладания. К. настаивают исключительно на первом моменте учения Сократа,
утверждая, что только добродетель есть благо, а все остальное — зло. Вследствие
этого К. не могли ценить, как Сократ, знание; они считали вредными не только
науки, не имеющие отношение к добродетели (например, логику и физику), но
даже и искусство и вообще знание, ибо занятие ими отвлекает от важнейшего —
от работы над самим собой. Пренебрежение к науке К. обосновывали
номиналистической теорией познания, на которой очевидно влияние софиста Горгия.
Необходимо, говорит Антисфен, определить понятие вещи; но каждая вещь, в
отличие от всякой другой, имеет лишь ей одной свойственные предикаты; поэтому
нельзя ее определять общими понятиями и ни одно определение не достигает
цели; предмет может быть обозначен только именем, субъектом, который не
способен стать предикатом: все реальное — индивидуально; общие понятия
выражают не сущность вещей, а мысли людей о них. "Людей, — говорит Антисфен,
— я вижу, а человечества не вижу". Из этой теории об именах и понятиях Киников
заключают, что "нельзя себе противоречить". Отказавшись, таким
образом, от всякой теории, Циники ограничивают область знания практикой:
знание имеет целью сделать человека добродетельным и вместе с тем счастливым.
Счастье и добродетель суть тожественные понятия, ибо не может быть счастья
без добродетели, а добродетель всегда ведет к счастью; единственное зло —
порочность; что не относится ни к добродетели, ни к порочности, то для
человека безразлично; внешние блага — богатство, почести и т. д. — дело
случая и не имеет значения; для счастья они не нужны, а без добродетели они
даже вредны. Самое вредное и тщетное — это наслаждение, считаемое обыкновенно
людьми за нечто особенно ценное. Антисфен говорит, что он "охотнее
сумасшествовал бы, чем наслаждался". Труд и бедствия — блага, ибо они
освобождают человека от подчинения внешним условиям и от страстей. Только тот
вид наслаждения, который проистекает от работы и не сопряжен с угрызениями
совести, признается Антисфеном. Итак, счастлив только тот, кто равнодушен к
бедности и богатству, к почестям или позору, к работе или наслаждению, к
жизни или смерти. По своему существу добродетель состоит в знании — не
теоретическом, а жизненном, т. е. понимании. Добродетель едина; она может
быть приобретена путем обучения и не может быть утрачена. Приобрети знание,
т. е. достигнуть добродетели, значит сделаться мудрецом. Противоположность
мудреца и бессмысленной толпы служит неиссякаемым источником рассуждений и
описаний К., в чем стоики им усердно подражали. К. считали своей обязанностью
служить поучительным примером для толпы, причем образ жизни их, наряду с
удивительными чертами бескорыстия и свободы духа, представлял отвратительные
черты бесстыдства и отсутствия эстетики. Из числа их правил, определявших
образ жизни, достаточно привести одно: "можно употреблять в пищу все
съедобное, не исключая и человеческого мяса". Семью Циники должны были
отрицать, как налагающую узы на свободу мудреца. Так как мудрец не может
стать рабом, даже будучи проданным в рабство, то разницы между свободным и
рабом для К. не существует: тем не менее им должно быть поставлено в заслугу,
что они первые признали рабство неестественным состоянием (стоики в этом
отношении лишь развили дальше учение К.). К государству К. также относились,
как к чему-то безразличному; мудрец-киник выше государственных ограничений.
Они не признавали и уз отечества. Космополитизм К. проистекал из их
индивидуализма и основывался не столько на идее равенства всех, сколько на самодовлении
мудреца. В этом отношении стоики представляют действительный шаг вперед. К
народной религии, с ее многобожием и человекообразностью богов, К. относились
отрицательно, являясь в этом преемниками элеатского монотеизма. Единственный
род служения Божеству, признаваемый Киниками, это — добродетель. Молитва не
имеет разумного основания: мудрец не станет просить ничего противного
добродетели, а обладая добродетелью, он обладает и всем, необходимым для
него. Над мистериями греков К. смеялись, но в то же время старались
аллегорически истолковать мифы, влагая в них нравственный смысл. В
противоречии с учением Циников стоит их стремление к образованию толпы (слова
Антисфена, что он, подобно врачу, необходим для больных, а не для здоровых).
См. Delaunay, "De cynismo ас praecipue de Antisthene, Diogene et Cratete" (П., 1831). Сохранившиеся отрывки собраны у Муллаха в "Fragmenta
phil. graec." (II, ст. 261—395).
|