|
И тут мы вплотную подошли к одному из тех редких событий в
истории, которые, не будучи слишком значительными сами по себе, играют роль
того первого камня, с коего начинается лавина. Событие это случилось 26
ноября 1095 года на равнине близ небольшого городка Клермон, во французской
провинции Овернь, и ему суждено было на века определить ход европейской
истории — более того, обусловить один из главных векторов развития истории
мировой. Именно здесь римский папа Урбан II произнес свою знаменитую речь о
походе для освобождения Гроба Господня, и имя ничем не примечательного
городка навеки связалось с крестоносным движением, олицетворяя его начало: Клермонский
призыв.
Но что же, собственно, произошло тем холодным ноябрьским днем
в Оверни? Какие слова Урбана II стали искрой, разжегшей пламя крестовых
походов? Почему, наконец, разгорелось это неистовое пламя? История знает
сотни и тысячи призывов, пропавших втуне или не принесших ожидаемого
результата, а обратные примеры — успеха сверх ожиданий — можно пересчитать по
пальцам. Клермонский призыв относится к числу последних, и хотя бы поэтому
достоин самого подробного рассказа.
Уже с самого утра ,26 ноября на равнине у Клер-мона
воцарилось небывалое оживление. Давно прошел слух, что после закрытия
созванного в этом городе церковного собора римский папа произнесет перед
народом очень важную речь. Собор открылся 18 ноября, его заседания
продолжались целую неделю, и всю эту неделю к Клермону стекались толпы людей
самого разного звания. Всех их вела надежда воочию увидеть и услышать главу
апостольского престола и наместника Христа на Земле. Такое событие, особенно
для французской глубинки того времени, было фактом совершенно исключительным
— уж очень редко папы покидали Рим, а тем более пределы Италии. Всех особенно
привлекало то, что и первосвященник апостольской церкви был свой, из
французов, а значит, и говорить он будет для всех собравшихся. И вот к
помосту, сооруженному для папы римского еще накануне славного дня, собирается
огромная масса людей: среди них — сотни рыцарей и владетельных сеньоров,
тысячи монахов и священников, съехавшихся из монастырей и приходов едва ли не
всей Франции, десятки тысяч простолюдинов из окрестных селений. Все они ждут
появления преемника св. Петра, как дети ждут чудес в новогоднюю ночь.
И Урбан II вполне оправдал надежды верующих. Внезапно
зазвонили все церковные колокола Клермо-на, и под их звон из ворот города
выступила чрезвычайно торжественная процессия высших сановников католической
апостольской церкви. Впереди всех, в высокой тиаре* и белом облачении — сам
глава римского престола. За ним — четырнадцать архиепископов в парадных
одеждах, далее на небольшом отдалении двести двадцать пять епископов и сто
настоятелей крупнейших христианских монастырей. Гомон толпы превращается в
рев, тысячи людей падают на колени и молят о благословении. Но вот папа
всходит на помост и воздевает руку, прося тишины. Людское море медленно
стихает, и Урбан II начинает свою эпохальную речь.
О чем и как именно говорил этот бывший клюнии-ский монах,
выходец из хорошего французского дворянского рода, нам доподлинно неизвестно.
Сохранилось несколько списков папской речи, но даже очевидцы передавали потом
его слова по-разному. Это, впрочем, вполне понятно: ведь речь папы, уже
весьма пожилого человека, вряд ли была слышна всем, и его слова пересказывались
стоящими в передних рядах во время многочисленных пауз. Это, однако, и не
ослабило впечатления от речи, и не изменило ее основной смысл.
Папа говорил о страданиях христиан в Святой Земле, об
осквернении язычниками-сельджуками христианских святынь (сельджуки, конечно,
были мусульманами, а вовсе не язычниками, и хотя бы поэтому не могли
осквернить могилу Исы — одного из своих великих пророков, но чего не скажешь
ради красного словца и достижения главной цели), о притеснениях, чинимых
благочестивым пилигримам*. Он расписывал величайшие опасности, которым
подвергались великий град Константина и восточные братья во Христе. Да, Урбан
II умел находить слова... Тысячи людей плакали, тысячи посылали проклятия
«нечестивым агарянам». Желаемый эффект достигнут, и папа переходит к
главному. «Обратитесь на Восток, — говорит он, — освободите Гроб Господень.
Возьмите в руки меч и копье и вступите в бой за правую веру. И пусть знаком
вашего святого паломничества станет крест из красной материи, нашитый на
одежду. Верьте в Бога и Святой Крест, и победа будет за вами».
«Так хочет Бог!» — ревет в экстазе толпа, и Урбан
подхватывает: «Да, так хочет Бог, и пусть эти достопамятные слова, внушенные
Святым Духом, будут впредь боевым кличем, поддерживающим ваше благочестивое
рвение и мужество». «Так хочет Бог!» — снова истошно вопит доведенное до
фанатического экстаза человеческое стадо. Собравшиеся тут же нашивают на
одежду красные кресты, услужливо раздаваемые многочисленными прелатами. Самые
рьяные выжигают крест прямо на теле, а папа тем временем завершает свою речь.
«Земля, которую вы населяете, сжата повсюду морем и горами, и поэтому
сделалась тесной при вашей многочисленности. Богатствами же она не обильна и
едва прокармливает тех, кто ее обрабатывает. Отсюда происходит то, что вы
друг друга кусаете и пожираете, аки псы алчущие, ведете войны, наносите
смертельные раны. Пусть же теперь прекратится ваша ненависть, смолкнет
вражда, стихнут войны и задремлет междоусобие. Идите ко Гробу Святому, а
святая церковь не оставит своим попечением ваших близких. Освободите Святую
Землю из рук язычников и подчините ее себе. Земля та течет молоком и медом;
те, кто здесь сиры и убоги, там будут счастливы и богаты. Иерусалим —
плодороднейший пуп земли, второй рай. Он просит, ждет освобождения и
непрестанно молит вас о помощи...»
Речь Урбана II, выстроенная по всем канонам высокого ораторского
искусства (и в стиле всех прошлых и будущих вождей и фюреров), имела
грандиозный успех. Тут же на месте приняли крест (так называлось клятвенное
обещание отправиться в поход на Иерусалим) тысячи человек, в том числе и
послы графа Рай-мунда Тулузского — крупнейшего феодального властителя того
времени. Что немаловажно, они дали обещание и за своего господина, и Раймунд
действительно впоследствии станет одним из главных вождей Первого крестового
похода. А по мере того, как слова папы расходились по Европе в пересказах
фанатичных монахов-проповедников, крестовое движение все больше набирало
силу.
Здесь стоит отвлечься от непосредственных событий и
задаться вопросом: а как, собственно, возникла сама идея крестового похода
для освобождения Иерусалима? Доселе в практике мировой истории не было
подобных феноменов. Из всего богатого прошлого человечества лишь два случая в
какой-то степени сравнимы с замыслом Урбана II — если не по целям своим, то
по способам: это Египетский поход Наполеона Бонапарта и беспримерный марш
русских казаков, посланных императором Павлом I отвоевывать у англичан Индию.
До Урбана II примеров такого рода не было, и, безусловно, надо было обладать
и могучим умом, и организаторским талантом, чтобы задумать, а главное —
осуществить замысел такого масштаба. И все же идея, конечно, не возникла из
ничего, и к 1095 году вполне сложились те обстоятельства, которые могли
подтолкнуть мысль и действия главы апостольского престола.
Вообще-то, впервые идея крестового похода против неверных
была высказана знаменитым предшественником Урбана II, Григорием VII, еще за
двадцать с лишним лет до клермонских событий. Однако, по своим главным целям,
да и по внутреннему содержанию, она была несколько иной. Дело в том, что
внешнеполитическая ситуация в то время была совершенно другая. После
сокрушительного поражения византийской армии при Манцикерте новый
константинопольский бази-левс Мануил VII, находящийся в состоянии панического
страха, был готов пойти на все ради спасения страны и своей власти. Он
разослал послов во многие страны Европы, униженно моля оказать помощь
гибнущей Византии. Прибыло такое посольство и в Рим, к преемнику св. Петра. Мануил
заранее соглашался на любые условия: подчинение восточной церкви римскому
папе, даже признание власти папы над самим императором, в том числе признание
его права возлагать корону и утверждать нового базилевса.'Такие роскошные
предложения не могли не вызвать отклика у Григория VII, известного своим
.непомерным властолюбием. Папа обласкал послов и стал собирать «апостольское
воинство» для борьбы с неверными и защиты Константинополя. В своих письмах
1074 года этот наместник Христа на земле хвастался, что по обе стороны Альп
стоит 50 тысяч человек «святого воинства», готового под его личным
руководством обрушиться на мусульман. Цифра эта, вызывает, правда, очень серьезные
сомнения, однако совершенно очевидно, что были предприняты важные шаги по
организации похода. Поход, в итоге, не состоялся: вскоре Григорий VII
ввязался в борьбу не на жизнь, а на смерть с германским императором Генрихом
IV, и от великих планов пришлось отказаться.
Тем не менее, сама идея священной войны против исламского
мира продолжала витать в воздухе. Тяжелые поражения, понесенные христианами
на Востоке (падение Антиохии в 1084 году) и на Западе (разгром в Испании при Залакке
в 1087 году), только укрепляли христиан в мысли, что необходим серьезный
ответный удар. Но занятые междоусобицами светские владыки были неспособны
оказать согласованный отпор наступлению ислама. Единственной силой,
объединяющей Европу, была в это время католическая церковь во главе с папой,
и реально лишь она одна могла собрать общеевропейское воинство. Но здесь
возникал один очень важный идеологический нюанс: церковь, согласно Христовым
заповедям — организация исключительно мирная, священнослужитель не мог брать
в руки оружия, кроме как для защиты собственной жизни. Призыв к военному
наступлению на мусульман был для церкви того времени идеологическим нонсенсом
— вещью совершенно невозможной. Запрет необходимо было обойти, но как это
сделать?
При таких обстоятельствах Урбан II весной 1095 года
собирает в Пьяченце церковный собор, на который съехалось около четырехсот
высших иерархов католической церкви. Конечно, собор не был посвящен только
этому вопросу; -здесь решались и многие старые задачи — борьба с симонией,
обмирщением церкви, за укрепление папской власти. По совести говоря, мы даже
не знаем, обсуждался ли в Пьяченце вопрос об организации крестоносного
воинства, так как заседания собора были сугубо секретными, а в изданных после
него декретах ни о чем подобном не говорилось. Однако, кое-какие
обстоятельства позволяют утверждать, что эта тема не только была на повестке
дня, но и являлась одной из самых главных.
Об этом свидетельствует, в первую очередь, прием на соборе
в Пьяченце послов византийского императора Алексея Комнина. Послы вновь
привезли просьбу о помощи восточному христианству со стороны Запада. Надо
сказать, что для Византии ситуация к этому времени значительно улучшилась. Сельджукская
держава после смерти Малик-Шаха распадалась на глазах. AjieKceg уже нанес
несколько поражений отдельным тЮркским 0ТрЯдам и закрепился на азиатском
берегу Мраморного моря. Но этот умный, талантливый политик хорошо понимал,
что сил одной Византии, ослабленной и предыдущими поражениями, и непрерывной
борьбой с норманнами, засевшими в Южной Италии, никак не хватит на настоящую
войну с сельджуками. Нужна была помощь — любая. В то же время Комнин был
достаточно силен, чтобы не идти на унизительные уступки. Ему требовалась
помощь для контрнаступления на турок; для сохранения же статус-кво императору
вполне хватало собственных сил и средств. Поэтому речь шла не о подчинении
православия Риму, но разве лишь о восстановлении единства двух церквей, и уж
никак не мог быть поднят вопрос о том, чтобы константинопольский базилевс
подчинился римскому папе.
Далее мы уже вступаем в область догадок. Какие предложения
привезли собору и папе послы Алексея Комнина? И здесь, зная изощренный в
интригах ум византийца, который лишь благодаря недюжинным способностям пробил
себе путь к престолу, позволим себе предположить, что именно Алексей
подсказал Урбану II мысль о походе на Иерусалим. Действительно, византийский
император убивал этим сразу двух зайцев. Во-первых, идея защиты Гроба
Господня от поругания иноверцами позволяла обойти пресловутый запрет и
получить, наконец, военную помощь. В самом деле, ведь никакой закон не
запрещает поднимать оружие в собственную защиту. Что же тогда говорить о
защите самого Христа, святых паломников, великих святынь, которые для каждого
христианина дороже собственной жизни? Вот такая казуистика вполне в
византийском (впрочем, и в церковном) стиле. Во-вторых, с учетом
географического положения Иерусалима, Алексей мог успешно решить сразу две
задачи: одну, реально существующую — задачу борьбы с сельджуками, и вторую,
гипотетически весьма вероятную. Ведь в случае победы католического воинства
над турками анархическая рыцарская вольница стала бы представлять серьезную
угрозу и для самой Византийской империи. Так не лучше ли, после ожидаемой победы
над главным врагом византийцев, дать этой недисциплинированной, но весьма
опасной массе вооруженных людей очень заманчивую, но и очень далекую цель?
Если в этом походе крестоносцы погибнут в пустынях Сирии или обломают себе
зубы о твердыни Ливана и Палестины, то вторая проблема снимется сама собой.
Если же Христово воинство, паче чаяния, победит, то для Византии это тоже
будет неплохо, ибо победителям-крестоносцам будет уже не до нее — удержать бы
завоеванное, находясь в сплошном мусульманском окружении. Да и исламские силы
в этом случае вынуждены будут разделиться, а значит — и ослабить давление на
империю ромеев.
Сделал ли византийский базилевс такое предложение собору и
папе, мы не знаем. Вполне возможно, что идея принадлежала и самому Урбану II
или одному из его сподвижников, тем более, что и католическая церковь в
случае ее реализации получала большие выгоды. Так, обходя с помощью словесной
эквилибристики существующий запрет на войну, церковь и, в первую очередь,
папство в ее лице, фактически приобретала собственную вооруженную силу.
Конечно, сфера ее применения была достаточно ограниченной — борьба с
неверными и защита паломников, но сам факт обладания такой мощью резко
усиливал позиции того же папства при проведении независимой политики. В дальнейшем,
как мы увидим, римская курия сполна использовала открывающиеся возможности,
размахивая «крестоносной дубиной» направо и налево. Крестовые походы против
еретиков — альбигойцев* или гуситов**, против язычников-литовцев и
схизматиков-русских, наконец, против самого германского императора(!) и
других непокорных светских владык — таков далеко не полный диапазон действий
«христовых воинов» в более поздние времена.
В случае успеха Первого крестового похода на небывалую
высоту поднимался авторитет главы апостольского престола как организатора
сего великого деяния.
* Альбигойцы — крупная
еретическая секта в Южной Франции в XII — начале XIII вв. Название свое
получила от города Альби — «столицы» сектантского движения.
** Гуситы — сторонники
великого чешского религиозного реформатора Яна Гуса, сожженного в 1415 г. по
решению Констанцского собора.
Возрастала духовная власть римского папы, вера в его
непогрешимость. Ну, а при неудаче все можно было списать на Господню волю,
нерадивость военачальников или недостаток веры у самих крестоносцев. Так что
при любом варианте событий папство не оказалось бы в проигрыше. Помимо этого,
успех похода мог принести церкви и новые земельные владения, новые богатства,
новых прихожан, а значит, и новые налоги. Отметим попутно, что все
захваченное имущество тоже облагалось церковным налогом — десятиной — и церковь
таким образом получала также и десятую часть награбленного.
Наконец, не последнюю роль играло желание церкви
прекратить бесконечные междоусобные войны и рыцарские грабежи. Орды неимущих
рыцарей, которые кочевали от хозяина к хозяину, порой сбиваясь в стаи,
грабили все и всех и уже наносили немалый урон имуществу монастырей и
приходов. Многие бароны с завистью и вожделением смотрели на накопленные
церковью богатства, и духовный авторитет далеко не всегда спасал те же
монастыри от погромов и разграбления. Крестовый поход позволял направить эту
почти стихийную разрушительную силу в иное русло, весьма полезное для церкви.
Здесь следует сделать одно очень важное добавление. Дело в
том, что в те времена, в XI веке, такого понятия, как «крестовый поход», не
существовало. Война за Гроб Господень в ходе всей крестоносной эпопеи
обозначалась другими терминами — «странствование», «заморское паломничество»,
«путь в Святую Землю», «путь по стезе Господней» и т. п. Популярная ныне
формула «крестовый поход» родилась много позже — во второй половине XVII
века. В научный оборот ее ввел придворный историк французского короля
Людовика XIV — иезуит Луи Мэмбур, в 1673 году опубликовавший свой труд
«История крестовых походов». Церковь же того времени, в силу уже названных
причин, предпочитала называть эту сугубо военную операцию «паломничеством».
Ну а теперь, после необходимого отступления, вновь вернемся
во Францию 1095 года. К каким последствиям привел клермонский призыв Урбана
II; имела ли действительный успех проповедь крестового похода; как
отреагировали на нее разные слои общества — крупные феодалы, мелкое рыцарство
и простой народ?
Госпиталь для паломников. Гравюра XV века
После клермонско-го собора Урбан II, несмотря на свой
преклонный возраст и далеко не богатырское здоровье, развил чрезвычайно
бурную деятельность. Сам он двинулся по Франции, останавливаясь по дороге в
городах и феодальных замках, и здесь, при большом стечении народа, вновь и
вновь повторял свой призыв принять крест и идти освобождать Святую Землю. По
всем городам и весям, а главным образом, по замкам наиболее крупных феодалов,
он разослал своих полномочных легатов, поставив им задачу убедить светских
владык примкнуть к крестовому походу. Взамен папа пообещал всем ряд духовных
и материальных выгод: освобождение от мук чистилища* (это — от лица Господа,
но, впрочем, скромность не была главной отличительной чертой Урбана II), отпущение
всех грехов, взятие под церковную охрану семей крестоносцев и их владений. Кроме
того, своей властью папа объявлял «Божий мир» — запрет на междоусобицы — в
местностях, владельцы которых уходили в «святое паломничество», на весь
период крестового похода. Посулы были серьезны, доверие к церкви велико, и во
многих местах папские легаты встретили понимание и получили согласие
феодалов.
Тем временем по дорогам Франции, Италии, Германии и даже
Англии расползалась целая армия проповедников. Эти фанатично настроенные
люди, в основном, монахи-клюнийцы, превращали в подмостки для крестовых проповедей
любое место, где их могло услышать хотя бы несколько человек. Городская
площадь и деревня в десяток дворов, лесная дубрава — убежище беглых крестьян
и лихого люда, и разбойничий стан безземельных рыцарей — для них годилось
всё. Они не боялись разбойников, да и что можно было взять с этих
бескомпромиссных фанатиков? Ну, а если убьют — что ж, возможность стать
мучеником за веру людьми такого рода рассматривалась скорее как подарок
судьбы. И их бесхитростные, но искренние проповеди находили отклик в душах
слушателей. Тысячи и тысячи рыцарей, крестьян, разбойников с большой дороги
со слезами на глазах принимали крест и клялись не сходить со «стези
Господней», пока не будет освобожден Иерусалим. Мелкопоместные рыцари массами
потянулись ко дворам светских владык, давших согласие на участие в походе.
Крестьяне бросали свои поля и дома и сбивались в гигантские ватаги, к которым
присоединялись и безземельные рыцари, и деклассированный, разбойничий,
элемент. К весне 1096 года вся Европа бурлила, как гигантский котел.
Таким образом, успех пропаганды великого крестового похода
был несомненным. Почему же идея освобождения Гроба Господня вызвала столь
колоссальный отклик среди столь разных социальных слоев? Что повело за
тридевять земель от родного дома тысячи людей — тех людей, для которых до
этого поездка в ближайший город была главным событием в жизни?
Тому есть много причин, и разобраться в них не так просто:
ведь в идее крестового похода сошлись духовное и материальное, дикие
предрассудки толпы и сухой прагматизм таких представителей элиты, как Боэмунд
Тарентский. Едва ли можно разделить здесь дух и материю — стремление к
духовному подвигу и стремление к обогащению сплелись практически воедино.
Все-таки попробуем разобраться в этом, и в первую очередь обратимся к
духовному началу, которое все же играло главную роль в этом грандиозном
движении.
Чтобы по-настоящему понять атмосферу тех дней, нужно
представить себя на месте типичного человека той эпохи. А всё мировоззрение
тогдашних европейцев, от последнего серва* и нищего до крупнейшего феодала и
даже короля, было насквозь пронизано необычной для современного наблюдателя и
непоказной религиозностью. Духовная власть католической церкви была поистине
огромной. Страх перед Господним гневом, стремление замолить грехи и избежать
наказания на том свете стали в XI веке одним из сильнейших стимулов всей
человеческой деятельности. Церковь всячески подогревала эти настроения: ведь,
помимо укрепления ее собственного владычества над умами верующих, они
приносили ей и весьма серьезные материальные выгоды. Искренне верующий
крестьянин охотнее платил десятину, светские владыки в припадке религиозности
дарили церкви земли и основывали монастыри. Однако проповеди
священнослужителей имели успех у прихожан еще и потому, что и для самих
священников, а тем более монахов, меркантильный интерес стоял все же на
втором плане.
Церковники сами искренне верили в то, что говорили, и это
усиливало эмоциональный отклик у их паствы.
Одним из первостепенных в ту эпоху было понятие греха и
неотвратимости наказания за него. Само это понятие в то время трактовалось
чрезвычайно широко, и почти все проявления бытия — как отдельного человека,
так и общества в целом — не были свободны от греховности. Еще в эпоху раннего
средневековья церковь составила гигантский кодекс всех возможных грехов, от
сквернословия до геноцида. Он включал в себя крайне странные, порой даже
невообразимые сегодня проступки. Кодекс этот был предназначен, если так можно
выразиться, «для служебного пользования», ибо церковь, определив
«преступление» против божественных установлений (но от силы лишь пятая часть
статей кодекса действительно соответствовала такому определению, по крайней
мере, в современном понимании), позволила себе разработать и весьма
разностороннюю систему наказаний. За грехом следует кара, но кара Господня
слишком страшила невежественную массу тогдашних мирян. Бог может отправить в
ад или в чистилище вместо ожидаемого рая (представление о чистилище как
промежуточном месте между раем и адом, кстати, свойственно только
католичеству, в других религиозных системах такое понятие отсутствует).
Церковь предлагала человеку альтернативу. Чтобы избежать Божьего суда, грехи
можно было замолить заранее, еще при жизни. Любой грех искупался покаянием —
сроком от семи дней до семидесяти лет, в зависимости от степени греховности
проступка. Однако буквальное исполнение законов о покаянии было невозможно:
даже вполне умеренный грешник за свою жизнь мог спокойно набрать
двести-триста лет покаяния. Но церковь легко смогла найти способы преодолеть
эту досадную неувязку.
Главным средством, причем исключительно выгодным для самой
церкви, стала замена покаяния денежными штрафами. Год покаяния оценивался в
двадцать шесть золотых монет — сумму, исключительно высокую по тем временам.
Конечно, такие деньги могли выплатить только богатые люди, но даже для
крупных феодалов это часто было крайне затруднительно: долг в триста лет мог
разорить далеко не бедного барона, а то и графа. Что ж, церковь с
удовольствием брала взамен денег земли, деревни с крестьянами, а зачастую и
оформляла закладную на будущие поколения, и за грехи отцов расплачивались
дети или даже внуки и правнуки.
Для деревенской и городской бедноты и монахов, лишенных
собственного имущества, покаяние могло быть заменено бичеванием. Здесь год
покаяния, путем довольно фантастических вычислений, был приравнен к трем
тысячам ударов плетью. Процедура довольно-таки болезненная, а при достаточном
усердии бьющего — иногда и смертельная. Впрочем, и на этом поприще находились
свои герои. Широкую известность приобрел случай с неким монахом Домиником,
который за шесть дней непрерывного бичевания ухитрился скостить себе сто лет покаяния,
то есть получил триста тысяч ударов плетью! Не зря потом он заслужил в народе
почетное прозвище Доминик Броненосец.
И, наконец, третьим способом избежать слишком жесткого
применения законов о покаянии (а в свете понимания нашей проблемы — невероятного
успеха пропаганды крестового похода — и самым важным) было паломничество к
святым местам. Обычно таковыми считались могилы святых или почитаемых
отшельников, а также храмы, в которых хранились священные реликвии —
например, гвозди, которыми был прибит к кресту Спаситель, или кусочки самого
животворящего креста. Тут тоже была своя градация: далекое и трудное
паломничество- оценивалось церковью значительно выше, нежели экскурсия к
могиле местного святого. Но и среди этих маршрутов благочестивых странствований
особой святостью выделялись два: в Сант-Яго-де-Ком-постела — предполагаемое
место последнего упокоения св. Иакова — апостола Иисуса Христа, и особенно в
Святую Землю, в Иерусалим — город, где принял страдания и смерть сам
Спаситель. В те времена подобного рода путешествия были исключительно
трудными, сопряженными с огромной опасностью для жизни, и приравнивались
церковью к духовному подвигу, снимающему разом все прошлые грехи. Именно
таким святым паломничеством, духовным подвигом и объявил Урбан II крестовый
поход в Палестину. Надо ли удивляться тому, что в невежественной и крайне
религиозной массе, (а это относилось почти ко всем слоям общества)
возможность в одночасье получить отпущение грехов вызвала самый восторженный
прием.
Надо сказать, что чрезвычайно развитый в Европе культ
святых мест и сам по себе сыграл в высшей степени значительную роль в успехе
проповеди крестовых походов. В религиозной жизни XI века святые выполняли
важнейшую функцию: они выступали заступниками за людей перед небесным Судом,
позволяя церкви предоставлять грешникам возможность спасения. На земле их
физические останки и принадлежавшие им предметы, как и другие священные
реликвии, излучали virtus — благотворную духовную энергию, которая
благодетельно действовала на верующих. Люди искренне верили, что именно в
таких местах на них нисходит Святой Дух и свершаются всякие чудеса. Но самые
святые места на земле — Иерусалим, храм Гроба Господня, Голгофа — находились
в руках «нечестивцев-осквернителей». Поэтому не зря в своей речи папа Урбан
так много говорил об ужасах, творимых турками. Слова его, независимо от их
правдивости, послужили мощным стимулом, возбудившим в его пастве желание
освободить главные христианские святыни.
И все же, несмотря на всю важность духовных стимулов,
сводить только к ним причины необычайного воодушевления, охватившего сотни
тысяч, если не миллионы, людей, было бы абсолютно ошибочным. Да, для
невежественной крестьянской массы, весной 1096 года ринувшейся в
неизвестность, они были самыми главными, но даже и для нее далеко не
единственными. Для рыцарства и вообще для феодального класса материальные
стимулы важны были не меньше, чем духовные. Так что же, помимо духовных
устремлений, привлекало и простой народ, и власть имущих в идее крестового
похода?
Положение простонародья (99% его составляло крестьянство)
было в XI веке ужасающим. Самым страшным явлением был голод, тиски которого
почти постоянно сжимали деревню. Даже в обычные годы крестьянские семьи
жили впроголодь, едва дотягивая до нового урожая. Но если уж год выдавался неурожайным...
А таких лет в XI веке было, ни много ни мало, — двадцать шесть.. Особенно
тяжелым выдался конец столетия: «семь тощих лет» — так был назван период с
1087 по 1094 год. Люди умирали тысячами, ели коренья и даже человеческое
мясо. Страшную картину голода того времени рисует бургундский монах Глабер:
«...Когда был съеден домашний скот и птица, люди дошли до
того, что вырывали друг у друга падаль и прочие отвратительные отбросы.
Некоторые, спасаясь от голодной смерти, ели лесные коренья и водоросли — все
напрасно!.. Страшно теперь и рассказать, до какого падения дошел тогда род
человеческий. Увы! О ужас! Случилась вещь, ранее почти вовсе неслыханная:
обезумевшие от лишени-й люди были доведены до того, что решились есть
человеческое мясо... На путников нападали те, кто посильнее, делили их на
части и, изжарив на огне, пожирали... Во многих местах тела, вырытые из
земли, тоже шли на утоление голода...».
Картина, достойная Апокалипсиса. Неудивительно, что на
голодающее, задавленное феодальным гнетом крестьянство слова Урбана II об
истекающей молоком и медом земле Палестины произвели самое глубокое
впечатление. Земля, где никто не будет голодать, где не будет хозяев,
заставляющих работать на барщине по шесть дней в неделю — таким представлялся
Восток простонародью. «Хлеб, земля и воля» — вот главные мечты крестьян
средневековой Европы.
Огромный ущерб крестьянству приносили бесконечные
междоусобные войны и охотничьи забавы хозяев. Рыцарские дружины соседа-врага
сжигали целые деревни, лишая крестьянина последнего имущества; охотничьи
ватаги, в азарте погони за зверем, вытаптывали крестьянские посевы —
единственное средство к существованию. Куда было податься бедному
крестьянину? Кто мог — уходил в монастырь или становился отшельником; многие
бежали в леса и промышляли там охотой, а то и разбоем. Впрочем, по феодальным
законам, охота на господскую дичь (а она вся считалась господской) была ничем
не лучше разбоя и наказывалась смертной казнью. Таким образом, беглецы
автоматически становились преступниками перед законом и Богом. И среди этих
невольных грешников обещание Урбана II простить грехи принявшим крест имело
особенный успех.
Совсем иные причины повели в крестовый поход рыцарство.
Выше уже говорилось о серьезных переменах, которые начались в Европе в XI
веке. Рост городов и связанное с ним развитие товарно-денежных отношений
сильно изменили жизнь феодального класса. Патриархальные нравы, когда феодал
довольствовался тем, что могло произвести его поместье, и ходил в домотканой
дерюге, ибо ничего лучшего нищая деревня предложить ему не могла, остались в
прошлом. На первое место стало выходить стремление к богатой жизни: всем
хотелось носить удобную и красивую одежду из дорогих тканей, пить изысканные
вина, есть из золотой и серебряной посуды. Но все это требовало денег, и
немалых, причем все больше и больше, а выжать что-то еще из задавленных,
умирающих от голода крестьян стало просто невозможно. Междоусобицы, захват
новых земель были обоюдоострым оружием: они могли и обогатить феодала, и
сбросить его в пучину нищеты. В этих условиях папский призыв идти в
Палестину, где есть возможность завоевать богатство и новые земли, да к тому
же еще и покрыть себя славой, не мог не вызвать самого горячего отклика у
довольно значительной части феодального класса.
Не следует забывать и о том, что в ту эпоху главным и
почти единственным занятием, достойным рыцаря, была война. И вот вместо
привычных, но все же отягчающих душу несомненным грехом междоусобиц, разбоев
и грабежей Урбан II предлагает рыцарству совсем другую войну — войну,
справедливую по самой своей сути, ибо что может быть в глазах христианина более
справедливым, чем защита христианских святынь? И какая прекрасная возможность
показать свою воинскую доблесть и боевую выучку! А для тысяч Неимущих и Голяков
это великолепный и, возможно, единственный шанс разорвать круг безысходности,
выбиться из нищеты, причем самым благородным для рыцаря способом.
Стоит, вероятно, отметить и обещание папы римского, что
церковь возьмет под свою защиту семьи уходящих в поход паломников и все их
владения и имущество. В ту эпоху повальных грабежей и междоусобиц такое обещание
дорогого стоило. Крестоносец, отправляющийся в далекий и опасный путь, мог
быть, по крайней мере, уверен в том, что, вернувшись, он не найдет на месте
родного дома пепелище, а семью умирающей от голода. Кстати, довольно
малоизвестен тот факт, что церковь, беря под защиту семьи крестоносцев,
обязалась и следить за тем, чтобы община не дала им умереть с голоду и
снабжала самым необходимым. Причем это обязательство было действительным до
возвращения крестоносца домой, а в случае его смерти во время похода — до
совершеннолетия его детей. Для сотен тысяч крестьян, а порой и для неимущих
рыцарей это часто означало единственную возможность спасти свою семью от
голодной смерти, и, возможно, еще и поэтому крестьянская и рыцарская беднота
проявляла самое большое рвение в принятии крестоносных обетов.
В общем, папский призыв к крестовому походу оказался тем
нечастым случаем, когда произнесенные слова вступили в резонанс с
господствующим настроением всего общества. Урбан II нашел струну, удивительно
созвучную с духовным настроем самых разных социальных слоев, и слова его
прозвучали на редкость своевременно. Вся Европа поднялась на защиту Святой
Земли. И первой была деревенская беднота.
|
