|
100 великих авантюристов
Автор-составитель И.А. Муратов
Каролина Собаньская
(XIX век)
Польская
авантюристка. Правнучка королевы Франции Марии Лещинской. Была любовницей
генерала И. О. Витта, начальника военных поселений на юге России. Выполняла
его задания. В Каролину были влюблены поэты А. Мицкевич, А. Пушкин. Ее
называли "Одесской Клеопатрой ".
В один из
знойных дней в одесской гавани появилась ослепительно белая яхта. Рядом с
торговыми судами она походила на молодую красавицу невесту, облаченную в
белоснежную фату парусов.
На
пристани возле причала собралось несколько мужчин. Судя по багажу, который
прислуга и матросы переносили в шлюпку, и дорожному платью, можно было с
уверенностью сказать, что компания собирается совершить морское путешествие.
Двое из
мужчин — одним из них был И.О. Витт, другой И. Собаньский — поспешили к экипажу.
Третий, помоложе, тоже направился было вслед за ними, но вовремя остановился,
поняв, что его помощь запоздает да и вряд ли будет уместна. Мужчины,
бросившиеся навстречу даме, имели на то свои права. Более пожилой из них был
ее мужем, а другой пользовался особой благосклонностью.
Опираясь
на руки сразу двух кавалеров, дама вышла из экипажа, улыбнулась и произнесла
низким чарующим голосом "Благодарю вас, друзья мои". Величавой
походкой направилась она к причалу, где стояли остальные. Роскошное платье из
английского ситца подчеркивало линии ее великолепной фигуры, улыбка не
покидала лица, глаза смотрели ласково, и вся она излучала, казалось,
необыкновенную доброту и покой. Трудно было представить, что эта
обольстительная женщина обладала сильным характером, отличалась незаурядной
волей и умением подчинять себе.
Милостиво
протянув руку молодому человеку для поцелуя, дама обратилась к нему:
"Надеюсь, вы не пожалеете, что я уговорила вас совершить вместе с нами
этот вояж?"
Он
что-то тихо ответил, но за общим шумом разговора присутствующих, оживленно
обменивающихся репликами, слова его трудно было разобрать.
Так
началась эта поездка по морю, одним из участников которой был польский поэт
Адам Мицкевич, отбывавший ссылку в Одессе. Он и был тем самым молодым
человеком, к которому обратилась дама на пристани.
Следует
назвать других основных участников этой поездки, состоявшейся в августе —
октябре 1825 года.
Самым старшим
из них был граф Иероним Собаньский, престарелый помещик, успешно торговавший
зерном, вложивший в это дело все свои капиталы. В Одессе, куда он перебрался
в самом начале двадцатых годов, у него был богатый дом и хлебный магазин,
иначе говоря, склад зерна.
Незлобливый,
можно сказать, даже радушный, он то и дело шутил, впрочем, часто неудачно. Да
и что ему оставалось делать в роли отвергнутого мужа. Жена его, Каролина
Адамовна Собаньская, всюду, где приходилось ей жить и бывать, слыла
красавицей, ее называли одной из самых блестящих дам светского общества.
Среди ее поклонников были люди незаурядные, в том числе поэты Пушкин и
Мицкевич. В жизни и творчестве обоих она оставила след, вдохновив на создание
прекрасных стихов, ей посвященных.
Юной
девушкой Каролину выдали замуж за Иеронима Собаньского, КОТОРЫЙ был на
тридцать с лишним лет старше. Отныне ее стали называть "пани Иеронимова
из Баланувки", где в имении мужа она прозябала некоторое время. Но
скучная провинциальная жизнь и роль жены предводителя дворянства — Маршалковой
ольгополевского повята, ее никак не устраивала. Она не желала похоронить себя
в глуши на Подолии. Не для того получила она прекрасное образование и
воспитание в доме отца — Адама Лаврентия Ржевуского, занимавшего пост
предводителя дворянства Киевской губернии, впоследствии ставшего сенатором.
Как и вся
семья, Каролина кичилась своим происхождением, любила напоминать, что она
правнучка королевы Франции Марии Лещинской. Мать ее Юстина происходила из
старинного рода Рдултовских, а по отцу она являлась родственницей княгини Любомирской,
которую казнили на Гревской площади в Париже вместе с королевой Марией-Антуанеттой.
Ветви
генеалогического древа Каролины восходили и по отцовской, и по материнской
линиям к известным в истории гетманам, воеводам и фельдмаршалам, вели чуть ли
не к королю Яну Собесскому.
В
воспитании Долины (так называли Каролину близкие), немалую роль сыграла ее
тетка графиня Розалия, дочь той самой княгини, которая погибла на эшафоте в
Париже.
Долина
была очень красива, но иметь красоту без разума, наставляла тетка племянницу,
все равно что родиться без состояния. Красота только тогда имеет цену, когда
ее увенчивают две драгоценности: искусство жить и ловкость.
Впоследствии
Долина часто вспоминала свою тетку, преподавшую ей первые уроки
"искусства жить". Племянница оказалась вполне достойной ученицей
На яхте
среди путешественников находился очень красивый, похожий на Каролину,
сравнительно молодой человек. Это был старший из ее братьев Генрих Ржевуский.
Впоследствии он стал известным романистом, автором "Воспоминаний Соплицы"
и других книг, воспевавших старосветскую шляхту былых времен.
Другие
братья Собаньской, Эрнест и Адам, были военными. Последний дослужился до
звания генерал-адъютанта при царском дворе Сестра Алина вышла замуж за брата
композитора Монюшко и стала жить в Минске. Сестра Паулина не без помощи
Каролины стала супругой Ивана Семеновича Ризни-ча, богатого одесского
негоцианта, первая жена которого, рано умершая красавица Амалия Ризнич,
поразила сердце Пушкина и была им воспета. Но наибольшую известность
приобрела сестра Эвелина, в замужестве Ганская, впоследствии жена Бальзака.
Но
вернемся к пассажирам яхты. На борту находился еще один путешественник — не
очень приметный внешне, но игравший далеко не последнюю роль. Держался он
скромно и чаще хранил молчание, предпочитая слушать других. При этом чуть
наклонял голову и, глядя в глаза, как бы поощрял: "Продолжайте, я весь
внимание".
Человек
явно не глупый, начитанный, владевший несколькими языками и умевший, когда
надо, быть красноречивым, Александр Карлович Бошняк, появился в одесских
гостиных всего несколько месяцев назад. До этого он жил в своем херсонском
имении близ Елисаветграда, незадолго перед тем полученном по наследству. Жил
уединенно, проводя дни в занятиях сельским хозяйством и увлекаясь ботаникой и
энтомологией.
Компания
собралась своеобразная. Назовем вещи своими именами: рядом с поэтом
находились двое — руководитель сыска и его ближайший помощник, агент номер
один. Оба они могли предполагать, что поэт-вольнодумец, еще недавно
находившийся под следствием и высланный под надзор полиции, поддерживал связь
с теми, кто их особенно тогда интересовал.
Получалось,
что его хитростью заманили в поездку, а Каролина, сама того не ведая, сыграла
роль приманки, на которую он клюнул. Насчет Витта он был предупрежден, а о Бошнякеу
него возникли справедливые подозрения. Каролину он считал обманутой, как и он
сам: она и не подозревает, кто ее окружает, среди каких опасных людей
находится.
Мицкевич
знал, что Каролина любовница Витта, чего она не скрывала и чем иногда даже
бравировала. Но она не любила генерала и говорила, что союз этот ей в
тягость, ведь он был женат и надеяться на развод не приходилось. Однако и
порвать с ним она не решалась — одной возвышенной любовью сыт не будешь .
Когда-то
еще в Вене, желая во всем подражать тетке Розалии, Каролина мечтала иметь
такой же, как у нее, салон. Теперь мечта ее осуществилась. В роскошно
обставленном доме Собаньской можно было видеть заезжих примадонн из Неаполя и
Рима, скрипачей из Вены, пианистов из Парижа. В ее салоне слышалась гортанная
восточная речь, мелькали белые чалмы и шоколадные лица Бывали здесь и те,
кого не шокировала хозяйка, открыто пренебрегавшая законами света. Она знала,
что ее называют наложницей, но умела и в этом унизительном положении проявлять
выдержку, не замечать осуждающего шепота за своей спиной.
День
начинался и заканчивался посещением ее дома почитателями и гостями. "Из
военных поселений приезжали к ней на поклонение жены генералов и полковников,
мужья же их были перед ней на коленях". Еще бы, как-никак начальник
поселенных войск проводил в этом доме дни и ночи. "Вообще из мужского
общества собирала она у себя все отборное". Всякий раз, бывая у Собаньской,
Мицкевич заставал там чуть ли не всю мужскую часть польской колонии города. Граф
А. Потоцкий, граф Г. Олизар, наезжавший в Одессу, князь А. Яблоновский — всех
не перечтешь — были завсегдатаями ее салона.
Поэту
часто приходилось досадовать на то, что бесконечные визитеры, подолгу
засиживавшиеся в гостях у Собаньской, мешали их интимным встречам. Для него
было истинной мукой часами выжидать, когда наконец прервется нескончаемый
поток поклонников и он окажется наедине с Джованной, как он называл ее в
стихах.
Что
можно сказать об отношениях Мицкевича и Собаньской?
Польские
исследователи в один голос заявляют, что поэт был страстно влюблен в
Каролину. Точные данные на этот счет, однако, отсутствуют. Но есть прекрасные
стихи, большей частью написанные в Одессе и поныне очаровывающие свежестью
чувства. Они — лучшее свидетельство В них и восторг любви, и пылкие
признания, и радость встреч, и наслаждение, и благодарность за то, что она
"счастьем снизошла в печальный мир певца".
Попробуем
рассмотреть эти отношения с другой стороны. Какие чувства испытывала Каролина
к молодому человеку, который был на пять лет моложе ее? Ей, конечно, льстило,
что модный поэт, желанный гость в одесских гостиных, пленился ею и сходит с
ума. Почему бы, в самом деле, не позволить этому симпатичному и пылкому Алкею
ухаживать за ней? Тем более, что он так настойчив и так наивно неопытен.
Говорят, что он очень талантлив. В таком случае не мешает, чтобы он воспел ее
в стихах. Ее женское тщеславие жаждало поэтического восхваления, она мечтала
быть прославленной, как когда-то Лаура Петраркой. Каролина ждала хвалебных
гимнов, лелея надежду предстать в роли сладкоголосой Эрато — музы любовной
поэзии, вдохновительницы поэтов.
Кому,
как не Мицкевичу, восходящей звезде на Парнасе польской поэзии, воспеть ее в
стихах и еврей рукой вписать мадригал в ее альбом из зеленого сафьяна?
Была ли
Каролина искренна в своих чувствах? Об этом можно только догадываться. Но
несомненно одно — опасная как в политике, так и в любви, Каролина Собаньская
заставляла поэта ревновать, то и дело давая повод упрекать ее в притворстве и
неверности. "Как от твоих измен мне было больно!" — жаловался поэт
Это
длилось до тех пор, пока он окончательно не убедился, что она "в жажде
мадригала и сердцем любящим, и совестью играла". Тогда он дал клятву,
что стих его отныне будет каменеть при ее имени. Кончился тяжелый сон,
настало пробуждение.
Остается
выяснить один щекотливый вопрос. Догадывался ли Мицкевич о подлинной роли
своей возлюбленной? Знал ли о том, что Каролина Собань-ская не первый год
работала на Витта, с того самого момента, когда в 1819 году стала любовницей
генерала? И что тот был вполне доволен ею: она оказалась великолепной
помощницей, первоклассным агентом.
Судя по
всему, Мицкевич пребывал в полном неведении о том, какую роль играла Каролина
при генерале. Даже оказавшись на яхте в окружении двух шпионов и догадавшись
об их миссии, поэт отвел от нее свои подозрения.
Впрочем,
некоторые польские исследователи считают, что Мицкевич полностью разгадал
двойную сущность Каролины Собаньской.
Свидетельство
Мицкевича показывает, что ему было известно о подлой роли Витта,
возглавлявшего "в ту пору полицейские власти в южных губерниях". От
одного из своих агентов, заявлял далее Мицкевич, Витт получал сведения о
готовившемся заговоре. Фамилия этого подручного не упоминается ни в одном
официальном документе. Кто же это был? Мицкевич называл Бошняка —
"предателя, шпиона, более ловкого, нежели все известные герои этого рода
в романах Купера".
Этот
Бошняк, продолжал Мицкевич, всюду сопровождал своего хозяина графа Витта под
видом натуралиста, сумел втереться в разные тайные общества и собрал
секретные сведения о заговоре декабристов.
Что
касается Собаньской, то тут Мицкевич абсолютно ничего не подозревал. И хотя о
деятельности Витта догадывался, он был далек от того, чтобы связывать в одно
его личные отношения с Собаньской и дела службы.
Точно
так же Пушкин на протяжении почти десяти лет, в течение которых общался с Собаньской,
ни разу ничего не заподозрил. Нигде ни намеком не обмолвился он насчет нее критически.
Не случайно, надо думать, возник "Собаньский, шляхтич вольный" в
"Борисе Годунове", а в набросках предисловия к этой трагедии, где
польская тема одна из ведущих, русский поэт вспоминает "о кузине г-жи Любомирской",
то есть о Каролине (как известно, слово "кузина" по-французски
может означать не только двоюродную сестру, но и вообще родную близкую
родственницу).
Мицкевич
все последующие годы относился к Каролине Собаньской хотя и сдержанно, но
вполне уважительно, не однажды встречался с ней и в Риме, и в Париже.
Но
может быть, у Мицкевича вообще не было причин подозревать Собаньскую? И
тогда, в Одессе, Каролина отказалась от своей двойственной роли в отношениях
с ним? Вопреки заданию шефа она лишь делала вид, что наблюдает за поэтом. В
отчетах же выставляла его в благоприятном свете, как бы оберегая от опасного
генерала.
И все
же не может быть, чтобы "рожденная без сердца" Каролина уступила
чувству, поддалась увлечению. Сожительница и помощница Витта легко
переступала через свои личные привязанности и, когда надо было, не заду-мываясь
предавала друзей и знакомых. Ее рука не дрогнула, и она спокойно написала
донос на своего молодого любовника Антония Яблоновского, когда в начале 1825
года выведала у него важные сведения о переговорах между польскими и русскими
конспираторами.
И таких,
как Яблоновский, на ее счету, можно думать, было немало. Так что ни о какой
загадочной снисходительности Собаньской к Мицкевичу речи идти не должно.
Можно лишь говорить об умении и ловкости Каролины, не брезговавшей никакими
средствами в своей агентурной работе.
Красоты
Тавриды сменились в Одессе осенними дождями. Наступила унылая пора.
По-прежнему
Мицкевич виделся с Каролиной. Однако теперь встречался с ней чаще всего лишь
в свете, на вечерах и в театре, за столом у И.С. Ризнича на Херсонской улице,
где будущий зять Каролины устраивал пышные обеды, чтобы угодить ей, и где она
уже тогда распоряжалась, словно у себя в гостиной. Точно так же она вела себя
и в доме Витта во время приемов.
После
путешествия в Крым чувство самосохранения инстинктивно удерживало Мицкевича
на расстоянии от "одесской Клеопатры", помогая освободиться от
гнетущих ее чар.
Перед
тем, как покинуть Одессу и отправиться к новому месту службы в Москву, поэт
пишет "Размышления в день отъезда". Он говорит о горестях,
перенесенных в чужом городе, где, "лживый свет познав", он жил
одиноким, опальным странником, теперь уезжающим без напутствий счастья. Как
бы ободряя себя, он восклицает:
Летим
же — ведь крылья целы для полета.' Летим, не снижаясь, — все к новым высотам!
Словно
по ветру, почтовые несли его на север. Через месяц, за два дня до 14 декабря,
он прибыл в первопрестольную, где ему надлежало служить в канцелярии
генерал-губернатора.
Вскоре
по городу поползли слухи, что по ночам идут аресты, хватают и вывозят в
Петербург причастных к тем, кто вышел в декабре на Сенатскую площадь. Пришло
известие, что взяты многие его русские друзья. Со дня на день ждал ареста и
он. Неожиданно пахнуло ледяным сибирским холодом. "Что-то творится в
Одессе? — беспокоился Мицкевич. — За кем из наших захлопнулась дверь
каземата? Кто пал жертвой Витта и его агентов?"'
Как
потом стало известно, одним из первых поляков, принадлежавших к тайному
обществу, был арестован Антоний Яблоновский. За ним следили и взяли прежде
других. Впрочем, его судьбу решили еще зимой два слова Собаньской. На вопрос
Витта об источнике добытой ею информации она небрежно бросила: "Князь
Антоний проболтался". Беспечность и легковерность дорого ему обошлись.
Спустя годы Витт признал, что получил сведения "благодаря разоблачениям
одной женщины", читай, Собаньской.
После
ареста Яблоновского клубок начал быстро разматываться. Взяли многих из
поляков. Задача властей облегчалась тем, что в их руках находился список
польских конспираторов, с которым в свое время неосторожно обошелся
Яблоновский, да и его собственное поведение на следствии не отличалось
сдержанностью.
В
феврале Мицкевич начал ходить в присутствие. На душе было тяжело.
В тот
год осенью польский поэт познакомился с Александром Пушкиным, недавно
возвратившимся из Михайловского.
Стоило
поэту объявиться в Петербурге, как и здесь вокруг завертелся хоровод
осведомителей.
В это
время в столице появилась Каролина Собаньская.
Однажды
она пригласила к себе на чай обоих поэтов — Мицкевича и Пушкина. В тот вечер
русский поэт был явно неравнодушен к хозяйке, женщине действительно
очаровательной. А Мицкевич? Как вел себя он, какие чувства испытывал?
Он
давно изжил в себе роковую страсть к Джованне. Теперь он пел песни иным
кумирам.
Что
касается Пушкина, то встреча с Собаньской всколыхнула в нем былое...
В
губернском доме на Левашовской улице в Киеве протекала обычная светская
жизнь. По вечерам, особенно в дни праздников, здесь собирался весь город. В
толпе гостей оказался однажды и Александр Пушкин. Было это в мае 1820 года.
По пути на юг к месту ссылки он проездом ненадолго задержался в Киеве. Вновь
попал он в Киев в начале следующего года и прожил там несколько недель.
В
пестром хороводе местных красавиц он сразу же выделил двух элегантных,
прелестных полячек, дочерей графа Ржевуского. Обе были замужем, что не мешало
им, кокетничая, обольщать многочисленных поклонников.
Младшей,
Эвелине, исполнилось семнадцать, и была она, по словам знавших ее тогда,
красивой, как ангел. Старшая, Каролина, отличалась не меньшей красотой, но
это была красота сладострастной Пасифаи, она была на шесть лет старше
Пушкина.
Величавая,
словно римская матрона, с волшебным огненным взором валькирии и соблазнительными
формами Венеры, она произвела на поэта неотразимое впечатление. И осталась в
памяти женщиной упоительной красоты, обещавшей блаженство тому, кого пожелает
осчастливить. Пушкин мечтал попасть в число ее избранников.
Но там,
в Киеве, она вспыхнула кометой на его горизонте и исчезла. Однако не
навсегда. Вновь Каролина взошла на его небосклоне, когда поэт неожиданно
встретил ее в Одессе.
Пушкин
увидел ее на рауте у генерал-губернатора, куда скрепя сердце Собаньскую
иногда приглашали из-за Витта. Он сразу заметил ее пунцовую без полей току со
страусовыми перьями, которая так шла к ее высокому росту.
Радость
встречи с Каролиной омрачил Ганский — муж Эвелины. Заметив, с каким
нескрываемым обожанием поэт смотрит на Собаньскую, как боязливо робеет перед
ней, он счел долгом предупредить юного друга насчет свояченицы. Разумеется,
он имел в виду ее коварный нрав, жестокое, холодное кокетство и
бесчувственность к тем, кто ей поклонялся, — ничего более.
Пушкин
не очень был расположен прислушиваться к советам такого рода, тем более что
ему казалось, будто он влюблен.
Он
искал с Каролиной встреч, стремился бывать там, где могла оказаться и она,
ждал случая уединиться с ней во время морской прогулки, в театральной ложе,
на балу. Иногда ему казалось, что он смеет рассчитывать на взаимность
(кокетничая, Каролина давала повод к надежде). Ему даже показалось однажды,
что он отмечен ее выбором. В день крещения сына графа Воронцова 11 ноября
1823 года в Кафедральном Преображенском соборе она опустила пальцы в купель,
а затем, в шутку коснулась ими его лба, словно обращая в свою веру.
Воистину
он готов был сменить веру, если бы это помогло завоевать сердце
обольстительной польки. В другой раз он почти уверовал в свою близкую победу
во время чтения романа, когда они вдвоем упивались "Адольфом". Она
уже
тогда казалась ему Элеонорой, походившей на героиню Бенжамена Кон-стана не
только пленительной красотой, но и своей бурной жизнью, исполненной порывов и
страсти.
Через
несколько лет он признался ей, что испытал всю ее власть над собой, более
того, обязан ей тем, что "познал все содрогания и муки любви". Да и
по сей день испытывает перед ней боязнь, которую не может преодолеть.
Не
сумев растопить ее холодность, так ничего тогда в Одессе и не добившись, он
отступил, смирившись с неуспехом и неутоленным чувством. ...И вот Пушкин
вновь встретился с Каролиной Собаньской. Старая болезнь пронзила сердце. Ему
показалось, что все время с того дня, когда впервые увидел ее, он был верен
былому чувству. Лихорадочно набросал он одно за другим два послания к ней. Но
так и не решился их отправить. Поэт доверил сокровенное листу бумаги ("
мне легче писать вам, чем говорить"). Перед нами в них предстает Пушкин,
поклоняющийся Гимероту — богу страстной любви, сгорающей от охватившего его
чувства.
В свой
петербургский салон (где, кстати сказать, бывал фон Фок) Каролина привлекала
таких поклонников, как Пушкин и Мицкевич, отнюдь не из-за честолюбия, а
преследуя совсем иные цели — политического сыска. Как и в Одессе, ее
столичный салон был своего рода полицейской западней, ловушкой. Поэтому и
вела игру с Пушкиным, как когда-то с Яблоновским и Мицкевичем, распаляя его
нетерпение и тем самым удерживая подле себя, чтобы облегчить задачу
наблюдения за ним.
Однако
страх разоблачения преследовал ее И все же нашелся человек, который приподнял
завесу над неприглядной, позорной стороной ее жизни. В своих записках Ф.Ф. Вигель
заявил, что Собаньская была у Витта вроде секретаря и писала за него тайные
доносы, а "потом из барышей поступила она в число жандармских
агентов". Это свидетельство мемуариста. И как признавал он сам,
преступления, совершенные ею, так и не были доказаны.
Нельзя
ли подтвердить эти обвинения каким-либо документом, свидетельствующим против Собаньской?
Надобность
в услугах Собаньской отпала. Она вернулась в распоряжение Витта, а Пушкину
лицемерный Бенкендорф заявил: никогда никакой полиции не давалось
распоряжения иметь за ним надзор.
Когда
до Каролины дошли слухи о том, что Пушкин обвенчался, злая усмешка скривила
ее губы. С досадой подумалось, что лишь у нее ничего не меняется. Надежды на
то, что Витт наконец овдовеет, мало. Хотя и больная, его жена Юзефина может
протянуть еще не один год. Значит, все останется по-прежнему. Поздно
сворачивать с наезженной колеи. Придется тащиться пристяжной в упряжке Витта.
Для
него главное — слава отечества и государя. Значит, и ей надо быть полезной
им. Так рассуждала она и тем усерднее выполняла свои обязанности.. Одно из ее
донесений Бенкендорфу, посланное из Одессы, перехватили повстанцы Подолии. (В
ноябре 1830 года началось восстание в Королевстве Польском, охватившее также
некоторые другие прилегавшие районы, в том числе Правобережную Украину.)
Содержание
этого письма шефу жандармов нам неизвестно. Но, видимо, это был очередной
донос, поскольку, по ее собственным словам, оно вселило в сердца всех,
ознакомившихся с ним, "ненависть и месть".
В эти
тревожные дни, когда восстание распространилось на Волынь, Подолию и
докатилось до Киевской губернии, Каролина отважилась навестить мать в Погребите.
Всюду
на дорогах были сторожевые контрольные посты повстанцев. То и дело
раздавалось: "Стой! Кто идет?" Услышав ответ: "Маршалкова ольгополевского
повята", ее беспрепятственно пропускали. Тогда она убедилась, что
фамилия Собаньских — лучший мандат для патриотов. Каролина улыбалась молодым
полякам в свитках с барашковыми воротниками, в-кунтушах навыпуск, а внутри ее
душила ненависть к этим безродным ляхам. Лишь один-единственный раз ее
подвергли досмотру на постоялом дворе между Балтой и Ольгополем. Но и то
быстро отпустили, извинившись перед ясновельможной пани.
Вернувшись,
она рассказала Витту о своих приключениях и пережитых чувствах. "Даже
называть теперь себя полькой омерзительно", — призналась она.
Витт
спешил в только что оставленную повстанцами польскую столицу, где ему
предстояло в качестве военного губернатора и председателя уголовного суда
вершить расправу над пленными патриотами. Те же, кто сумел перейти границу —
около ста тысяч офицеров и солдат, — стали изгнанниками, превратились в
скитальцев.
Больше
всего эмигрантов скопилось в Дрездене. Город буквально был наводнен ими. Не
все мирились с поражением, многие жили надеждой, вынашивали замыслы новых
выступлений. В этом смысле Дрезден был с точки зрения царских властей опасным
гнездом, откуда можно было ожидать в любой момент перелета
"журавлей" — эмиссаров эмигрантского центра для организации
партизанских действий. Витт располагал на этот счет кое-какими данными,
однако явно недостаточными. Самое лучшее опередить противника. Настало время
посвятить Каролину в его замысел, решил Витт.
Операция
будет состоять из двух частей, начал он. Выполнить первую сравнительно легко.
Для этого потребуется разыграть из себя патриотку, хотя это ей и не по душе. Такую,
чтобы ни у кого не осталось сомнения на сей счет. Даже у тех, кто знает о ее
перехваченном письме.
Вторая
часть посложнее: проникнуть в среду эмигрантов, выведать их планы, намеченные
сроки выступлений и имена исполнителей.
Каролина
поняла, что придется ехать в Дрезден. Понимала и то, как это опасно. Участь
Бошняка, казненного повстанцами, отнюдь не прельщала ее. Как и судьба тех
царских шпионов, над которыми в августе учинила самосуд разъяренная
варшавская толпа, ворвавшись в тюрьму и повесив их на фонарях.
"Меня
там просто-напросто прихлопнут эти ваши патриоты'', — поправляя кружева на
платье, с деланным спокойствием произнесла Каролина.
В
успехе она может не сомневаться, успокоил ее Витт, лишь бы удалась первая
половина спектакля. Чем убедительнее сыграет она в ней, тем легче и
безопаснее сможет действовать во второй.
Ни один
человек, заверил Витт, не будет посвящен в операцию, кроме него самого и
наместника Паскевича.
Вскоре
по Варшаве начали распространяться слухи о том, что за спиной царского
сатрапа Витта действует чудо-женщина. Она спешит к каждому, кого генерал
собирается покарать. Будто бы посещает казематы, присутствует на допросах. И
часто одно ее слово смягчает участь несчастных. По секрету передавали, что
она даже помогла кое-кому бежать, причем вывезла в собственной карете за
заставу...
Склонная
к романтическим преувеличениям, Варшава быстро уверовала в слухи и готова
была молиться за избавительницу.
Нашлись
и те, кто подтвердил, что им удалось избежать каторги благодаря вмешательству
Каролины Собаньской. Витт освободил якобы по просьбе Собаньской двух-трех
заключенных, а одному она помогла "бежать". Этого было достаточно,
чтобы слух проник в среду эмигрантов.
В числе
свидетелей оказался, например, Михаил Будзыньский, связанный с галицийским
подпольем. Где только было можно, он с восхищением рассказывал о Собаньской, которая
помогла ему спастись и "избавила многих несчастных офицеров польского
войска от Сибири и рудников".
Приведу
еще одно свидетельство из воспоминаний Богуславы Маньковской, дочери
знаменитого генерала Домбровского.
"Когда
ни у кого не было надежд, — писала она, — над несчастными жертвами кружил
ангел спасения и утешения в лице Каролины Собаньской... Пользуясь влиянием,
которое имела на генерала, она каждый час своего дня заполняла каким-либо
христианским поступком, ходила по цитаделям и тюрьмам, чтобы освободить или
выкрасть пленных...
По ее
тайному указанию узников приводили в личный кабинет Витта, где в удобный
момент пани Собаньская появлялась из-за скрытых портьерой дверей, и одного
слова, а то и взгляда этой чародейки было достаточно, чтобы сменить приговор на
более мягкий".
Как видим,
авантюристка хорошо поработала на легенду. Витт, как обычно, направлял ее и
усердно помогал. Теперь и самый недоверчивый поверил бы в превращение
Каролины. Все забыли, что она много лет связана с царским генералом и никогда
не числилась в патриотках. А как же ее перехваченное донесение? Его объявили
подложным и предали забвению.
Словом,
первая половина спектакля прошла вполне успешно. Почва была подготовлена,
можно отправляться в Дрезден. Тем более, что был и повод для поездки. Ее
дочь, которую в свое время Каролина выкрала у бывшего мужа (причем так
искусно, что даже его восхитила своей ловкостью), находилась в Дрездене и
собиралась замуж за молодого князя Сапегу.
В
Дрездене Каролину встретили чуть ли не как национальную героиню. Одни видели
в ней вторую Клаудиу Потоцкую, ангела доброты, ниспосланного для утешения и
поддержки изгнанных с родины соотечественников. Во время восстания графиня Потоцкая
стала сестрой милосердия, а после в Дрездене ею был основан комитет помощи
польским эмигрантам. Другие сравнивали Со-баньскую с не менее знаменитой Эмилией
Платер — отважной кавалерист-девицей, воспетой Мицкевичем.
Всего
несколько недель пробыла Каролина в Дрездене. За это время успела войти в
среду эмигрантов, проникнуть на их собрания, где ее принимали за свою и где
она многое услышала и запомнила.
С
поразительным цинизмом говорила она о том, что исключительно ради намеченной
цели общалась с поляками, внушавшими ей отвращение. Ей удалось приблизить
тех, нагло повествовала она, общение с которыми вызывало У нее омерзение.
Наиболее ценным знакомым стал Исидор Красинский, в прошлом командир уланского
гвардейского полка, а затем глава польского комитета в Дрездене, тесно
связанный с князем Чарторыйским, одним из лидеров эмиграции. Этот Красинский,
по ее словам, хотя и красавец, был ограниченным и честолюбивым. Ей ничего не
стоило войти к нему в доверие. "Я узнала заговоры, которые замышлялись,
— признавалась она, — тесную связь, поддерживавшуюся с Россией, макиавеллистическую
систему, которую хотели проводить". Ей открыли "мир ужасов",
она увидела, "сколь связи, которые были пущены в ход, могли оказаться
мрачными"
Собаньская
послала Витту несколько сообщений, которые "помогли ему делать важные
разоблачения". Витт докладывал о полученных им ценных агентурных
сведениях наместнику и использовал их в своих донесениях в Петербург.
На
совести Собаньской не одна человеческая жизнь. В том числе провал
партизанской экспедиции полковника Заливского и гибель многих ее участников;
раскрытие подпольной сети патриотов в Кракове и Галиции; захват эмиссаров,
перебрасываемых в Польшу для организации партизанских отрядов.
Казалось,
услуги, оказанные Собаньской, должны были быть щедро оплачены.
Ни
прозорливый Витт, ни она сама не могли предугадать, а тем более знать как
будут реагировать в Петербурге, когда там узнают о похождениях Собаньской Ведь
ни одна душа, кроме двух лиц, не догадывалась о подлинных целях ее
метаморфозы и пребывания в Дрездене.
Между
тем известие о превращении Собаньской произвело весьма неблагоприятное
впечатление, пало тенью на Витта, вызвав недовольство в высших сферах.
Всем
казалось, что опала Витта близка. Недруги генерала злорадствовали, подливая
масло в огонь. Старый ловелас совсем-де подпал под башмак своей содержанки,
во вред отечеству исполняет каждую ее прихоть, танцует под дудку этой
обольстительницы, возомнившей себя новоявленной Юдифью, спасающей
соотечественников.
Пока
Каролина находилась в Дрездене, следуя, как сама она определила свою миссию,
"по извилистым и темным тропинкам, образованным духом зла", между
Варшавой и Петербургом шла по поводу нее переписка. Частью ее мы располагаем,
она проливает свет на те интриги, которые вели между собой царские клевреты.
Началось
все с того, что наместник И.Ф. Паскевич предложил царю назначить Витта
вице-председателем временного правительства в Польше.
Николай
неожиданно ответил резким отказом. Он писал, что связь Витта с Собаньской
поставила его в самое невыгодное положение. Что касается отношения к ней, то
Николай сформулировал его так: "Она самая большая и ловкая интриганка и
полька, которая под личиной любезности и ловкости всякого уловит в свои сети,
а Витта будет за нос водить в смысле видов своей родни".
Характеристика,
как видим, довольно злая и точная. Кто-то, надо полагать, постарался
соответствующим образом настроить царя.
Получив
ответ Николая, Паскевич поспешил успокоить его, уверял, что пресловутая
полька вполне предана законному правительству и "дала в сем отношении
много залогов" Что касается ее родственных связей с поляками, что они
"по сие время были весьма полезны", — писал наместник, далее почти
открыто называя вещи своими именами: "Наблюдения ее, известия, которые
она доставляет графу Витту, и даже самый пример целого польского семейства,
совершенно законному правительству преданного, имеют здесь влияние"
Веским аргументом был довод насчет преданности ее семьи. Не один год верой и
правдой служили престолу ее отец и братья.
Может
быть, Николай и прислушался бы к словам наместника. Но чашу терпения царя
переполнило другое сообщение по поводу Собаньской.
Из
Дрездена поступил о ней отзыв посланника Шредера. Не зная истинную причину
появления там польки, обманутый ее провокаторским общением с
соотечественниками-эмигрантами, он поспешил об этом оповестить
Петербург.
Разгневанный
вконец Николай переслал депешу посла наместнику в Варшаву, сопроводив ее
припиской о том, что его мнение насчет Собаньской подтверждается. "Долго
ли граф Витт даст себя дурачить этой бабе, которая ищет одних своих польских
выгод под личной преданностью, и столь же верна Витту как любовница, как
России, была ее подданная".
Это
было равносильно приговору. Впрочем, он прозвучал вполне конкретно: графу
Витту открыть глаза на Собаньскую, а "ей велел возвратиться в свое
поместье
на Подолию".
Удар
был неожиданный, а главное, несправедливый. Преданная служба Собаньской не
прибавила ей любви тех, ради кого, собственно, она старалась, рисковала,
подличала, доносила.
Для
Каролины наступили трудные времена. Она оказалась на краю пропасти. Неужели у
нее и Витта есть враги на берегах Невы? Может быть, действует проклятие
мстительной прабабки? Нет, скорее всего она просто перестаралась тогда в
Варшаве и Дрездене.
Поразмыслив,
взвесив ситуацию и, конечно, обсудив ее с Виттом, она написала своему
главному шефу Бенкендорфу письмо, в котором прекрасным французским языком
изложила свою обиду.
Ее
письмо поразительно по своей откровенности. Видимо, на это и был расчет.
Однако невольно она полностью выявила в нем свою безнравственную сущность.
То, чего как раз так не хватало для вынесения окончательного приговора над Собаньской.
Своим
посланием Бенкендорфу она разоблачила себя и представила суду Времени
решающую против себя улику. (Отдельные места этого послания, где она говорила
о том, что делала и узнала в Дрездене, уже здесь цитировались.) Впрочем, не
будем спешить с воображаемым возмездием. Обратимся к документу.
Послание
Собаньской к Бенкендорфу довольно обширное, поэтому приведем лишь те его
места, где наиболее ярко она сама характеризует свою деятельность.
С
полным смирением (конечно, ханжеским), безропотно Каролина готова была
принять уготованную ей участь. Но ее ужасает мысль, что ее так жестоко
осудили, а ее преданная служба так недостойно искажена Разве не была она
откровенной в своих донесениях, которые поставляла еще задолго до польских
событий? "Благоволите окинуть взором прошлое: это уже даст возможность
меня оправдать", — намекнула она на свои заслуги по части политического
сыска. Никогда женщине не приходилось проявлять больше преданности, продолжала
она, больше рвения, больше деятельности в служении своему монарху, чем
проявленные ею, часто с риском погубить себя.
По
всему видно, что Бенкендорф был посвящен в ее "успехи" и осведомлен
о ее "заслугах" в прошлом. Поэтому она не останавливалась подробно
на том, что было, а лишь вкратце напомнила об этом. Ей важно было объясниться
по поводу последних событий. Прежде всего о пребывании в Варшаве и Дрездене.
Впрочем, о своих достижениях в Варшаве она сказала всего одну фразу:
"Витт вам расскажет о всех сделанных нами открытиях".
Главным
для нее было рассеять заблуждение о целях ее поездки в Дрезден. Не таясь (ей
ли опасаться шефа жандармов, которому она на первый год служит), Каролина
открыто заявила, что отправилась в Дрезден по заданию Витта, который дал ей
указания, какие сведения она должна была привезти оттуда. Задание было
сверхсекретное, поэтому Витт не мог прямо сообщать о нем в своем
рекомендательном письме русскому посланнику Шредеру. Единственное, что Витт
сделал, намекнул, что он отвечает за убеждения подательницы его письма. К
несчастью Каролины, дипломат не уловил смысла этой фразы. Иначе он не
удивлялся бы тому, что увидел и узнал о поведении польки, прибывшей из
Варшавы. Без особого труда эта самая полька вошла в среду эмигрантов, куда
посол, несмотря на все старания, не мог проникнуть.
Уже
говорилось о том, что удалось Собаньской в Дрездене: раскрыть планы
эмигрантов, их тайные связи с родиной, выявить имена патриотов, готовившихся
к действиям на территории Польши.
Все это
она подтверждала в письме, сожалея лишь, что стала жертвой недоразумения, а
может быть, и навета.
С
подобострастием верной служанки она просила если не о справедливости, то о
снисходительности, умоляла Бенкендорфа содействовать тому, чтобы монарх,
преданность которому была ее второй религией, сменил гнев на милость. "Я
более чем несправедливо обвинена", — сетовала она.
Таков
этот документ, продиктованный отчаяньем опальной агентки и потому, должно
быть, столь откровенной. В другое время Собаньская поостереглась бы так
саморазоблачаться. В конце концов она могла бы и промолчать, безропотно
подчиниться воле монарха. Никто ее, как говориться, не тянул за язык. Но в
том-то и дело, что она была уязвлена в своих лучших верноподданнических
чувствах, именно несправедливость и побудила ее высказаться так искренне.
По всей
видимости, Бенкендорф не внял просьбе Собаньской. Поздно было хлопотать об
отмене решения монарха, да и опасно. Лучше потерять одного агента, чем испытывать
самолюбие царя, уже принявшего решение.
Однако
возникает вот какой вопрос. Могли Николай не знать о секретной работе Собаньской?
Агентурная
деятельность Собаньской, в провокационных целях выдававшей себя за противницу
самодержавия, велась настолько умело и тонко, была так законспирирована, что
даже высшие сановники и сам Николай вполне могли подозревать ее в
политической неблагонадежности.
Но
возможно также, что фон Фок и Витт просто-напросто не спешили! раскрывать
источник сведений, которым они пользовались в целях собственной карьеры.
Известно, что "в секретных сообщениях Витт не указывал имен своих
агентов". Существовало положение, согласно которому даже перед высшими
сановниками руководитель сыска имел право не называть имена своих| агентов во
избежание их деконспирации.
Как бы
то ни было, Каролине пришлось подчиниться распоряжению его! величества и
покинуть Варшаву. Ей надлежало тотчас отправиться в свое имение Ронбаны-мост,
заброшенную украинскую деревеньку. По дороге туда Каролина остановилась у
сестры в Минске, где надеялась дождаться ответа на свое письмо Бенкендорфу.
Более
ста лет письмо это пролежало в секретной папке царского архива и только в
начале тридцатых годов нашего столетия было извлечено оттуда на беду
репутации Собаньской.
|
