На главную

оглавление

    

 

АДАМ ОЛЕАРИЙ

ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ В МОСКОВИЮ

 

 После великолепного угощения он отозвал меня от стола в сторону от других гостей, повел в другую комнату и сказал: величайшая честь и благодеяние, которые кому-либо могут быть оказаны в России, заключаются в том, чтобы хозяйка дома вышла почтить и хозяина и гостя. Так как я ему люб, как слуга его светлости князя голштинского, то он во внимание и уважение к нему, за многочисленные благодеяния, испытанные в дни гонений и странствий (об этом ниже будет сказано подробнее), желал бы оказать мне подобного рода честь. Поэтому к нам вышла его жена, очень красивая лицом, и к тому же нарумяненная, в прежнем своем брачном наряде (он будет описан ниже, где сказано о русских свадьбах) и в сопровождении прислужницы, несшей бутылку водки и чарку. При входе она сначала склонила голову перед [343] мужем своим, а затем передо мной, велела налить чарку, пригубила ее и затем поднесла ее мне, и так до трех раз. После этого граф пожелал, чтобы я поцеловал ее. Не будучи привычен к подобной чести, я поцеловал ей только руку. Он, однако, захотел, чтобы я поцеловал ее и в уста. Поэтому я, в уважение к более высокой персоне, должен был принять эту согласную с их обычаями честь. В конце концов она подала мне белый тафтяной носовой платок, вышитый золотом и серебром и украшенный длинною бахромою. Такие платки женами и дочерьми вельмож дарятся невесте в день свадьбы; и на том, который мне был поднесен, оказалась .прикрепленною небольшая бумажка с именем Стрешнева — брата отца великой княгини.

Бояре и вельможи несут, правда, большие расходы для поддержания пышности своей и своего обширного хозяйства, но зато у них, наряду с их большим жалованьем, имеются дорогие именья и крестьяне, доставляющие им большие ежегодные доходы. Купцы и ремесленники питаются и получают ежедневный заработок от своих промыслов. Торговцы хитры и падки на наживу. Внутри страны они торгуют всевозможными необходимыми в обыденной жизни товарами. Те же, которые с соизволения его царского величества путешествуют по соседним странам, как-то: по Лифляндии, Швеции, Польше и Персии, торгуют большею частью соболями и другими мехами, льном, коноплею и юфтью. Они обыкновенно покупают у английских купцов, ведущих большой торг в Москве, сукно по 4 талера за локоть и перепродают тот же локоть за 3 ? или 3 талера и все-таки не остаются без барыша. Делается это таким образом: они за эту цену покупают один или несколько кусков сукна, с тем чтобы произвести расплату через полгода или год, затем идут и продают его лавочникам, вымеривающим его по локтям, за наличные деньги, которые они дотом помещают в других товарах. Таким образом они могут с течением времени с барышом три раза или более совершить оборот своими деньгами.

Ремесленники, которым немного требуется для их плохой жизни, тем легче могут трудами рук своих добыть себе в такой большой общине денег на пищу [...] и пропитать себя и своих родных. Они очень восприимчивы, умеют подражать тому, что они видят у немцев, и действительно в немного лет высмотрели и переняли у них многое, чего они раньше не знавали. Выработанные подобным [усовершенствованным] путем товары они продают [344] по более дорогой цене, чем раньше. В особенности изумлялся я золотых дел мастерам, которые теперь умеют чеканить серебряную посуду такую же глубокую и высокую и почти столь же хорошо сформованную, как у любого немца.

Тот, кто желает в ремесле удержать за собою какие-нибудь особые знания и приемы, никогда не допускает русских к наблюдению. Так делал сначала знаменитый литеец орудий Ганс Фальк: когда он формовал или лил лучшие свои орудия, то русские помощники его должны были уходить. Однако теперь, как говорят, они умеют лить и большие орудия и колокола. И в минувшем году в Кремле рядом с колокольней Ивана Великого ученик означенного Ганса Фалька отлил большой колокол, который, будучи очищен, весил 7700 пудов, т. е. 308 000 фунтов, или 2080 центнеров, как мне об этом здесь сообщили различные немцы из Москвы и русские. Этот колокол, однако, после того как его повесили в особо приготовленном помещении и стали звонить в него, лопнул; говорят, до трещины он имел великолепный звон. Теперь он снова разбился, и его царское величество желает на том же месте отлить еще больший колокол и повесить его в вечное воспоминание своего имени. Говорят, что и место для отливки и основа для формы с большими затратами уже устроены.

Русские люди высокого и низкого звания привыкли отдыхать и спать после еды в полдень. Поэтому большинство лучших лавок в полдень закрыты, а сами лавочники и мальчики их лежат и спят перед лавками. В то же время из-за полуденного отдыха нельзя говорить ни с кем из вельмож и купцов.

На этом основании русские и заметили, что Лжедмитрий (о котором скоро будет речь) не русский по рождению и не сын великого князя, так как он не спал в полдень, как другие русские. Это же вывели они из того обстоятельства, что он не ходил, по русскому обычаю, часто в баню. Омовению русские придают очень большое значение, считая его, особенно во время свадеб, после первой ночи, за необходимое дело. Поэтому у них и в городах и в деревнях много открытых и тайных бань, в которых их очень часто можно застать.

В Астрахани я, чтобы видеть лично, как они моются, незамеченным образом отправился в их баню. Баня была разгорожена бревнами, чтобы мужчины и женщины могли видеть отдельно. Однако входили и выходили они через одну и ту же дверь, притом без передников; только [345] некоторые держали спереди березовый веник до тех пор, пока не усаживались на место [...].

Они в состоянии переносить сильный жар, лежат на полке и вениками нагоняют жар на свое тело или трутся ими (это для меня было невыносимо). Когда они совершенно покраснеют и ослабнут от жары до того, что не могут более вынести в бане, то и женщины и мужчины голые выбегают, окачиваются холодною водой, а зимою валяются в снегу и трут им, точно мылом, свою кожу, а потом опять бегут в горячую баню. Так как бани обыкновенно устраиваются у воды и у рек, то они из горячей бани устремляются в холодную. И если иногда какой-либо немецкий парень прыгал в воду, чтобы купаться вместе с женщинами, то они вовсе не казались столь обиженными, чтобы в гневе, подобно Диане с ее подругами, превратить его водяными брызгами в оленя, — даже если бы это и было в их силах.

В Астрахани как-то случилось, что 4 молодые женщины вышли из бани и, чтобы прохладиться, спрыгнули в Волгу, которая там на изгибе образует мель и приятное место для холодного купанья. Когда один из наших солдат также спустился к ним в воду, они начали шутя брызгать водою. При этом одна из них, решившаяся зайти слишком глубоко, попала на зыбучий песок и начала тонуть. Когда подруги ее увидели ее в опасности, они закричали, прибежали к солдату, который плавал отдельно, и умоляли его спасти ее. Солдат дал себя легко упросить, поспешил к ней, обхватил ее за тело и приподнял ее так, что она могла за него схватиться, удержаться [на воде] и выплыть. Женщины похвалили немца и говорили, что он был послан к ним в воду точно ангел.

Подобного рода мытье видели мы не только в России, но и в Лифляндии и Ингерманландии; и здесь простой люд, в особенности финны, в суровейшее зимнее время выбегали из бань на улицу, терлись снегом, а затем опять убегали греться. Такого рода быстрая смена жары и холода не была им во вред, так как они уже от юности приучали к ней свою природу. Поэтому-то финны и латыши, так же как и русские, являются людьми сильными и выносливыми, хорошо переносящими холод и жару.

В Нарве я с удивлением видел, как русские и финские мальчишки лет 8-ми, 9-ти или 10-ти, в тонких простых холщовых кафтанах, босоногие, точно гуси, с полчаса ходили и стояли на снегу, как будто не замечая нестерпимого мороза.[346]

В России вообще народ здоровый и долговечный. Недомогает он редко, и если приходится кому слечь в постель, то среди простого народа лучшими лекарствами, даже в случае лихорадки с жаром, являются водка и чеснок. Впрочем, знатные господа теперь иногда обращаются к совету немецких докторов и к настоящим лекарствам.

Встречали мы, кроме того, в Москве у немцев, равно как и у лифляндцев, хорошие бани, устроенные в домах. В этих банях устроены сводчатые каменные печи, в которых на высокой решетке помещается много камней. Из такой печи идет отверстие в баню, которое они закрывают крышкою и коровьим навозом или глиною. Снаружи имеется другое отверстие — поменьше первого — для выхода дыма. Когда камни достаточно накалятся, открывается внутреннее отверстие, а внешнее закрывается, и сообразно тому, сколько требуется жара, наливают на камни воды, иногда настоянной на добрых травах. В банях, по стенам кругом, устроены лавки для потенья и мытья — одна выше другой, — покрытые кусками холста или тюфяками, набитыми сеном, осыпанные цветами и разными благовонными травами, которыми утыканы и окна. На полу лежит мелко изрубленный и раздавленный ельник, дающий очень приятный запах и доставляющий [большое] удовольствие. Для мытья отряжают женщину или девицу. Если у кого в гостях моется близко знакомый и любезный приятель, то к нему относятся очень внимательно, ухаживают за ним и берегут его. Хозяйка или дочь ее приносит или присылает обыкновенно в баню несколько кусков редьки с солью, а также хорошо приготовленный прохладительный напиток. Большою погрешностью или знаком дурного приема считают, если это не делается. После бани они также доставляют своему гостю, сообразно с тем, как он этого достоин, всяческое приличествующее удовольствие угощением. [...]

О браках русских и о том, как они справляют свадьбу

Хотя греховная Венерина игра у русских очень распространена, тем не менее у них не устраиваются публичные дома с блудницами, от которых, как то, например, к сожалению, водится в Персии и некоторых иных странах, власти получают известный доход.

У них имеется правильный брак, и каждому разрешается иметь только одну жену. Если жена у него помрет, [347] он имеет право жениться вторично и даже в третий раз, но в четвертый раз уже ему не дают разрешения. Если же священник повенчает таких людей [не имеющих права жениться], то он лишается права совершать служение. Их священники, служащие у алтаря, должны непременно уже находиться в браке, и если у такого священника жена помрет, он уже не смеет жениться вновь, разве только он откажется от своего священнического сана, снимет свой головной убор и займется торговлею или другим промыслом. При женитьбах они также принимают в расчет степень кровного родства и не вступают в брак с близкими родственниками по крови, охотно избегают и браков со всякими свойственниками и даже не делают допустить, чтобы два брата женились на двух сестрах или чтобы вступали в брак лица, бывшие воспреемниками при крещении того же дитяти.. Они венчаются в открытых церквах с особыми церемониями и во время брака соблюдают такого рода обычаи. Молодым людям и девицам не разрешается самостоятельно знакомиться, еще того менее говорить друг с другом о брачном деле или совершать помолвку. Напротив, родители, имеющие взрослых детей и желающие побрачить их, — в большинстве случаев отцы девиц — идут к тем, кто, по их мнению, более всего подходит к их детям, говорят или с ними самими, или же с их родителями и друзьями и выказывают свое расположение, пожелание и мнение по поводу брака их детей. Если предложение понравится и пожелают увидеть дочь, то в этом не бывает отказа, особенно если девица красива; мать или приятельница жениха получает позволение посмотреть на нее. Если на ней не окажется никакого видимого недостатка, т. е. если она не слепа и не хрома, то между родителями и друзьями начинаются уже решительные переговоры о приданом, как у них говорят, и о заключении брака. Обыкновенно все сколько-нибудь знатные люди воспитывают дочерей своих в закрытых покоях, скрывают их от людей, и жених видит невесту не раньше, как получив ее к себе в брачный покой. Поэтому иного обманывают и вместо красивой невесты дают ему безобразную и больную, иногда же вместо дочери какую-либо подругу ее или даже служанку. Там известны такие примеры у высоких лиц, и поэтому нельзя удивляться, что часто муж и жена живут как кошка с собакою [...]. Их свадьба и привод невесты в дом совершаются с особою пышностью. У знатных князей, бояр и их детей происходят они со следующими церемониями. [348]

Со стороны невесты и жениха отряжаются две женщины, называемые у них свахами: они как бы ключницы, которые должны в брачном доме то и иное устроить. Сваха невесты в день свадьбы устраивает брачную постель в доме жениха. С нею отправляются около ста слуг в одних кафтанах, неся на головах вещи, относящиеся к брачной постели и к украшению брачной комнаты. Приготовляется брачная постель на 40 сложенных рядом и переплетенных ржаных снопах. Жених должен был заранее распорядиться сложить в комнате эти снопы и поставить рядом с ними несколько сосудов или бочек, полных пшеницы, ячменя и овса. Эти вещи должны иметь доброе предзнаменование и помогать тому, чтобы у брачащихся в супружеской жизни было изобилие пищи и жизненных припасов.

После того как за день все приведено в готовность и порядок, поздно вечером жених со всеми своими друзьями отправляется в дом невесты, причем спереди едет верхом поп, который должен совершить венчание. Друзья невесты в это время собраны и любезно принимают жениха с его провожатыми. Лучшие и ближайшие друзья жениха приглашаются к столу, на котором поставлены 3 кушанья, но никто до них не дотрагивается. Вверху стола для жениха, пока он стоит и говорит с друзьями невесты, оставляется место, на которое садится мальчик; с помощью подарка жених должен опять освободить себе это место. Когда жених усядется, рядом с ним усаживается закутанная невеста в великолепных одеждах, и, чтобы они не могли видеть друг друга, между ними обоими протягивается и держится двумя мальчиками кусок красной тафты. Затем приходит сваха невесты, чешет волосы невесты, выпущенные наружу, заплетает ей две косы, надевает ей корону с другими украшениями и оставляет ее сидеть теперь с открытым лицом. Корона приготовлена из тонко выкованной золотой или серебряной жести, на матерчатой подкладке; около ушей, где корона несколько согнута вниз, свисают четыре, шесть или более ниток крупного жемчуга, опускающихся значительно ниже грудей. Ее верхнее платье спереди, сверху вниз, и вокруг рукавов (которые шириною с 3 аршина, или локтя), равно как и ворот ее платья (он шириною с 3 пальца и туго, не без сходства с собачьим ошейником, охватывает горло), густо обсажены крупным жемчугом; такое платье стоит гораздо более тысячи талеров.

Сваха чешет и жениха. Тем временем женщины становятся [349] на скамейки и поют разные неприличности. Затем приходят два молодых человека, очень красиво одетых; они приносят на носилках очень большой круг сыру и несколько хлебов; все это увешано отовсюду соболями. Этих людей, которые также приходят из дома невесты, зовут каравайниками. Поп благословляет их, а также сыр и хлеб, которые затем уносятся в церковь. Потом приносят большое серебряное блюдо, на котором лежат: четырехугольные кусочки атласной тафты — сколько нужно для небольшого кошеля, затем плоские четырехугольные кусочки серебра, хмель, ячмень, овес — все вперемежку. Блюдо ставится на стол. Затем приходит одна из свах, снова закрывает невесту и с блюда осыпают всех бояр и мужчин; кто желает, может подбирать кусочки атласа и серебра. В это время поют песню. Потом встают отцы жениха и невесты и меняют кольца у брачащихся.

После этих церемоний сваха ведет невесту, усаживает ее в сани и увозит ее с закрытым лицом в церковь. Лошадь перед санями у шеи и под дугою увешана многими лисьими хвостами. Жених немедленно позади следует со всеми друзьями и попами. [...] Рядом с санями идут некоторые добрые друзья и много рабов. [...]

В церкви большая часть пола в том месте, где совершается венчание, покрыта красной тафтою, причем постлан еще особый кусок, на который должны стать жених и невеста. Когда венчание начинается, поп прежде всего требует себе жертвы, как-то: пирогов, печений и паштетов. Затем над головами у жениха и невесты держат большие иконы и благословляют их. Потом поп берет в свои руки правую руку жениха и левую руку невесты и спрашивает их трижды: желают ли они друг друга и хотят ли они в мире жить друг с другом? Когда они ответят: «Да», он их ведет кругом и поет при этом 128-й псалом; они, как бы танцуя, подпевают его, стих за стихом. После танца он надевает им на голову красивые венцы. Если они вдовец и вдова, то венцы кладутся не на голову, а на плечи, и поп говорит: «Растите и множьтесь». Он соединяет их [...]. Тем временем все свадебные гости, находящиеся в церкви, зажигают небольшие восковые свечи, а попу подают деревянную позолоченную чашу или же только стеклянную рюмку красного вина: он отпивает немного в честь брачащихся, а жених и невеста три раза должны выпивать вино. Затем жених кидает рюмку оземь и вместе с невестою растаптывает ее на мелкие части, говоря: «Так да падут под ноги наши и [350] будут растоптаны все те, кто пожелает вызвать между нами вражду и ненависть». После этого женщины осыпают их льняным и конопляным семенем и желают им счастья; они также теребят и тащат новобрачную, как бы желая ее отнять у новобрачного, но оба крепко держатся друг за друга. Покончив с этими церемониями, новобрачный ведет новобрачную к саням, а сам снова садится на свою лошадь. Рядом с санями несут шесть восковых свечей [...].

Прибыв в брачный дом, т. е. к новобрачному, гости с новобрачным садятся за стол, едят, пьют и веселятся, новобрачную же немедленно раздевают вплоть до сорочки и укладывают в постель; новобрачный, только что начавший есть, отзывается и приглашается к новобрачной. Перед ним идут шесть или восемь мальчиков с горящими факелами. Когда новобрачная узнает о прибытии новобрачного, она встает с постели, накидывает на себя шубу, подбитую соболями, и принимает своего возлюбленного, наклоняя голову. Мальчики ставят горящие факелы в вышеупомянутые бочки с пшеницею и ячменем, получают каждый по паре соболей и уходят. Новобрачный теперь садится за накрытый стол — с новобрачною, которую он здесь в первый раз видит с открытым лицом. Им подают кушанья, и между прочим жареную курицу. Новобрачный рвет ее пополам, и ножку или крылышко — что прежде всего отломится — он бросает за спину; от остального он вкушает. После еды, которая продолжается недолго, он ложится с новобрачною в постель. Здесь уже не остается больше никого, кроме старого слуги, который ходит взад и вперед перед комнатою. Тем временем с обеих сторон родители и друзья занимаются всякими фокусами и чародейством, чтобы ими вызвать счастливую брачную жизнь новобрачных. Слуга, сторожащий у комнаты, должен время от времени спрашивать: «Устроились ли?» Когда новобрачный ответит: «Да», то об этом сообщается трубачам и литаврщикам, которые уже стоят наготове, держа все время вверх палки для литавр; они начинают теперь веселую игру. Вслед за тем топят баню, в которой немного часов спустя новобрачный и новобрачная порознь должны мыться. Здесь их обмывают водою, медом и вином, а затем новобрачный получает от молодой жены своей в подарок купальную сорочку, вышитую у ворота жемчугом, и новое целое великолепное платье.

Оба следующих дня проводятся в сильной, чрезмерной еде [...] танцах и всевозможных увеселениях, какие [351] только они в силах выдумать. При этом прибегают они к разнообразной музыке: между прочим пользуются инструментом, который называют псалтырью; он почти схож с цимбалами. Его держат на руках и перебирают на нем руками, как на арфе. [...]

Когда, однако, незнатные или гражданского звания люди хотят справлять свадьбу, то жених за день до нее посылает невесте новое платье, шапку и пару сапог, а также ларчик, в котором находятся румяна, гребень и зеркало. На другой день, когда должна состояться свадьба, приходит поп с серебряным крестом, в сопровождении двух мальчиков, несущих горящие восковые свечи. Поп благословляет крестом сначала мальчиков, а затем гостей. Потом невесту и жениха сажают за стол, а между ними держат красную тафту. Когда затем невеста убрана свахою, она должна прижать свою щеку к щеке жениха; оба затем должны смотреться в одно и то же зеркало и любезно улыбаться друг другу. Тем временем свахи подходят и осыпают их и гостей хмелем. После этих церемоний они отправляются в церковь, где, по вышеуказанному способу, происходит венчание. После свадьбы жен держат взаперти, в комнатах; они редко появляются в гостях и чаще посещаются сами друзьями своими, чем имеют право их посещать.

О положении русских женщин

Подобно тому как дочери вельмож и купцов мало или же даже вовсе не приучаются к домоводству, так же точно они впоследствии, находясь в браке, мало занимаются хозяйством, а только сидят да шьют и вышивают золотом и серебром красивые носовые платки из белой тафты и чистого полотна, приготовляют небольшие кошельки для денег и тому подобные вещи. Они не имеют права принимать участия ни в резании кур или другого скота, ни в приготовлении их к еде, так как полагают, что это бы их осквернило. Поэтому всякую такого рода работу совершает у них прислуга. Из подозрительности их редко выпускают из дому, редко также разрешают ходить в церковь; впрочем, среди простонародья все это соблюдают не очень точно.

Дома они ходят плохо одетые, но когда они оказывают, по приказанию мужа, честь чужому гостю, пригубливая перед ним чарку водки, или же если они идут через улицы, например в церковь, они должны быть, одеты великолепнейшим [352] образом и лицо и шея должны быть густо и жирно набелены и нарумянены.

Князей, бояр и знатнейших людей жены летом ездят в закрытых каретах, обтянутых красною тафтою, которою они зимою пользуются и на санях. В последних они восседают с великолепием богинь, а впереди у ног их сидит девушка-рабыня. Рядом с санями бегут многие прислужники и рабы, иногда до 30, 40 человек. Лошадь, которая тащит такую карету или сани, похожа на ту, которая везет невесту; она увешана лисьими хвостами, что представляет весьма странный вид. Подобного рода украшения видели мы не только у женщин, но и у знатных вельмож, даже у саней самого великого князя, который иногда вместо лисьих хвостов пользуется прекрасными черными соболями.

Так как праздные молодые женщины очень редко появляются среди людей, а также не много работают и дома и, следовательно, мало заняты, то иногда они устраивают себе, со своими девушками, развлечения, например качаясь на качелях — что им особенно нравится. Они кладут доску на обрубок дерева, становятся на оба конца, качаются и подбрасывают друг друга в воздух. Иногда пользуются они и веревками, на которых они умеют подбрасывать себя весьма высоко на воздух. Простонародье, особенно в предместьях и деревнях, занимается этими играми открыто на улицах. Здесь у них поставлены общие качели в форме виселицы, с крестообразною движущейся частью, на которой двое, трое и более лиц могут подняться одновременно. Больше всего подобной игрою у них занимаются по праздникам: в эти дни особые молодые прислужники держат наготове сиденья и другие необходимые принадлежности и за несколько копеек одолжают тем, кто желает покачаться. Мужчины очень охотно разрешают женам подобное увеселение и иногда даже помогают им в нем. [...]

Прелюбодеяние у них не наказывается смертью да и не именуется у них прелюбодеянием, а просто блудом, если женатый пробудет ночь с женою другого. Прелюбодеем называют они лишь того, кто вступает в брак с чужою женою.

Если женщиною, состоящею в браке, совершен будет блуд и она будет обвинена и уличена, то ей за это полагается наказание кнутом. Виновная должна несколько дней провести в монастыре, питаясь водою и хлебом, затем ее вновь отсылают домой, где вторично ее бьет кнутом хозяин дома за запущенную дома работу. [353]

Если супруги надоедят друг другу и не могут более жить в мире и согласии, то исходом из затруднения является то, что один из супругов отправляется в монастырь. Если так поступает муж, оставляя [...] свою жену, а жена его получит другого мужа, то первый может быть посвящен в попы, даже если он раньше был сапожником или портным. Мужу также предоставляется, если жена его оказывается бесплодною, отправлять ее в монастырь и жениться через шесть недель на другой. Примеры подобного рода даны и некоторыми из великих князей, которые, не будучи в состоянии произвести со своими супругами на свет наследника или получая лишь дочерей от них, отправляли жен в монастыри и женились на других. Так сделал тиран Иван Васильевич 17, который насильно отправил в монастырь свою супругу Соломонию ррсле того, как, проведя 21 год в брачной жизни с нею, не мог прижить детей; он затем женился на другой, по имени Елена, дочери Михаила [Василия] Глинского. Первая супруга, однако, вскоре за тем родила в монастыре младенца-сына, как о том подробнее рассказано у Герберштейна и у Тиллемана Бреденбаха 18. Точно так же, если муж в состоянии сказать и доказать о жене что-либо нечестное, она должна давать постричь себя в монахини. При этом мужчина часто поступает скорее по произволу, чем по праву. Рассердившись на жену по одной лишь подозрительности или по другим недостойным побуждениям, он за деньги нанимает пару негодяев, которые с ним идут к судье, обвиняют и свидетельствуют против его жены, будто бы они застали ее при том или ином проступке или блуде; этим способом — особенно если еще обратиться за содействием к копейкам — достигают того, что добрая женщина, раньше чем она успеет собраться с мыслями, уже должна надеть платье монахини и против, воли идти в монастырь, где ее оставляют на всю ее жизнь. Ведь тот, кто раз уже дал себя посвятить в это состояние и у кого ножницы прошлись по голове, более не имеет права выйти из монастыря и вступить в брак.

В наше время горестным образом должен был узнать это некий поляк, принявший русскую веру и женившийся на прекрасной молодой русской. Когда он по неотложным делам должен был уехать и пробыть вдали более года, доброй женщине, вероятно, ложе показалось недостаточно теплым, она сошлась с другим и родила ребенка. Узнав затем о возвращении мужа и не будучи уверена, что ей удастся дать добрый отчет в своем хозяйничанье дома, она бежала в монастырь и там постриглась. Когда [354] муж вернулся домой и узнал, в чем дело, его более всего огорчило то, что жена посвятилась в монахини. Он бы охотно простил ее и принял бы ее вновь, да и она бы опять вернулась к нему, но их уже нельзя было соединить, несмотря на все их желание. Патриарх и монахи сочли бы это за большой грех [...] который никогда не может быть прощен. [...]

О светском состоянии и о внутреннем строе у русских

Что касается русского государственного строя, то, как видно отчасти из вышеприведенных глав, это, как определяют политики, «monarchia dominika et despotica» 19. Государь, каковым является царь или великий князь, получивший по наследию корону, один управляет всей страною, и все его подданные, как дворяне и князья, так и простонародье, горожане и крестьяне, являются его холопами и рабами, с которыми он обращается как хозяин со своими слугами. Этот род управления очень похож на тот, который Аристотелем 20 изображен в следующих словах: «Есть и иной вид монархии, вроде того, как у некоторых варваров имеются царства, по значению своему стоящие ближе всего к тирании». Если иметь в виду, что общее отличие закономерного правления от тиранического заключается в том, что в первом из них соблюдается благополучие подданных, а во втором личная выгода государя, то русское управление должно считаться находящимся в близком родстве с тираническим.

Вельможи должны безо всякого стыда, помимо того что они, как уже сказана, ставят свои имена в уменьшительной форме, называть себя рабами и переносить рабское обращение. Раньше наказывали гостей или знатнейших купцов и вельмож, которые во время публичных аудиенций должны показываться в великолепном одеянии, за неприход по неуважительной причине, как рабов, — ударами кнута по голой спине. Теперь же наказывают двух-или трехдневным заключением в тюрьме, смотря по тому, какие у них при дворе покровители и ходатаи.

Главу своего, великого князя, они зовут царем, его царским величеством, и некоторые полагают, что слово это происходит от слова Caesar [Цезарь]. И он, подобно его величеству римскому императору, имеет в государственном гербе и печати изображение двуглавого орла, хотя и с опущенными крыльями; над головами орла раньше изображалась одна, теперь же — три короны, в обозначение, [355] помимо русского царства, еще двух татарских: Астрахани и Казани. На груди орла висит щит, дающий изображение всадника, вонзающего копье в дракона. [...]

Этот орел был введен лишь тираном Иваном Васильевичем — из честолюбия, так как он хвалился происхождением от крови римских императоров. Его переводчики и некоторые из немецких купцов в Москве и зовут его императором. [...]

Они ставят своего царя весьма высоко, упоминают его имя во время собраний с величайшим почтением и боятся его весьма сильно, более даже, чем бога. Можно бы сказать им так же, как Саади 21 в персидском «Саду роз» сказал боязливому слуге царя:

Если б так же, как монарха, бога чтил ты и страшился,

То как ангел воплощенный перед нами б ты явился.

Уже с малых лет внушают они своим детям, чтобы они говорили о его царском величестве как о боге и почитали его столь же высоко; поэтому они часто говорят: «Про то знают бог да великий князь». Это же значение имеют и [другие] обыкновенные речи их. Так «явиться перед великим князем» они называют «увидеть ясные очи его царского величества». Чтобы выказать глубокое смирение свое и свое чувство долга, они говорят, что все, чем они владеют, принадлежит не столько им, сколько богу и великому князю. К подобного рода речам частью приучил их многократно упоминавшийся тиран Иван Васильевич своими насильственными действиями, частью же ввиду общего состояния их, — они и имущества их действительно находятся в подобном положении. Чтобы можно было спокойно удерживать их в рабстве и боязни, никто из них, под страхом телесного наказания, не смеет самовольно выехать из страны и сообщать им о свободных учреждениях других стран. Точно так же ни один купец, ради промысла своего, не имеет права без соизволения царя перейти границу страны и вести за границею торговлю.

Старый немецкий толмач Ганс Гельмес (умерший 97 лет отроду) 10 лет тому назад, по особой милости великого князя, отправил своего сына, родившегося в Москве, в немецкие университеты, чтобы там изучать медицину и потом служить царю. Молодой человек сделал такие успехи в этом деле, что с большой славою добился степени доктора и в Англии, в Оксфордском университете, считался чуть ли не за чудо учености. Однако ему уже не захотелось более возвращаться в московское рабство, откуда [356] он раз выбрался. Поэтому-то новгородский купец Петр Микляев, умный и рассудительный человек, бывший с год назад послом у нас и хотевший поручить мне своего сына для обучения его немецкому и латинскому языкам, не мог получить на это позволение ни у патриарха, ни у великого князя.

Однако нельзя сказать, чтобы нынешние великие князья, хотя бы и имея ту же власть, нападали, наподобие тиранов, столь насильственным образом на подданных и на имущество их, как еще и теперь об этом пишут иные люди [...]. Впрочем, и вообще о русских пишут весьма многое, что в настоящее время уже не подходит, без сомнения, вследствие общих перемен во временах, управлении и людях. Нынешний великий князь — государь очень благочестивый, который, подобно отцу своему, не желает допустить, чтобы хоть один из его крестьян обеднел. Если кто-нибудь из них обеднеет вследствие неурожая хлеба или по другим случайностям и несчастиям, то ему, будь он царский или боярский крестьянин, от приказа или канцелярии, в ведении которой он находится, дается пособие, и вообще обращается внимание на его деятельность, чтобы он мог снова поправиться, заплатить долг свой и внести подати начальству. И если кого-либо за оскорбление величества или за доказанные великие его проступки ссылают в немилость в Сибирь — что в настоящие дни бывает не очень часто, — то и эта немилость смягчается тем, что ссыльному устраивается сносное пропитание, смотря по его состоянию и личным его достоинствам; вельможам при этом даются деньги, писцам даются должности в канцеляриях сибирских городов, стрельцам и солдатам опять-таки предоставляются места солдат, дающие им ежегодное жалованье и хорошее пропитание. Самое тягостное для большинства из них — быть удаленным от высокого лика его царского величества и не допускаться к лицезрению ясных очей его.

Имеются, впрочем, примеры и тому, что некоторым подобная немилость послужила весьма на пользу, а именно в промыслах своих и торговле они получили там гораздо большую выгоду, чем в Москве, и достигли такого благосостояния, что, имея при себе жену и детей, уже не просились более в Москву, даже по получении свободы.

Царь заботится, как это понятно, о своем величии и следит за правами величества, как делают это другие монархи и. абсолютные государи. А именно: он не подчинен законам и может, по мысли своей и по желанию, издавать [357] и устанавливать законы и приказы. Эти последние её, какого бы качества они ни были, принимаются и исполняются без противоречий и даже с тем же послушанием, как если бы они были даны самим богом. [...] Великий князь не только назначает и смещает начальство, но даже гонит их вон и казнит их, когда захочет. [...]

Во всех провинциях и городах он назначает своих воевод, наместников и управляющих, которые с канцеляристами, дьяками или писцами должны производить суд и расправу. Что они решат, то при дворе считается правильным, и на приговор их суда нет апелляции ко двору. При подобном управлении провинциями и городами он придерживается того образа действий [...] а именно: чтобы он не оставлял ни одного воеводы или начальника дольше двух-трех лет на одном месте, разве только не будут к тому важные причины. Делается это для того, чтобы, с одной стороны, местность не испытывала слишком долго тягости несправедливого упразднил, а с другой стороны, чтобы наместник не сдружился слишком сильно с подданными, не вошел в их доверие и не увлек страны к отпадению.

Один лишь великий князь имеет право объявлять войну иноземным нациям и вести ее по своему усмотрению. Хотя он и спрашивает об этом бояр да советников, однако делается это тем же способом, как некогда Ксеркс 22, царь персидский, созвал князей азиатских не для того, чтобы они ему давали советы о предположенной им войне с греками, но скорее для того, чтобы лично сказать князьям свою волю и доказать, что он монарх. Он сказал при этом, [что] созваны они им, правда, для того, чтобы он не все делал по собственному своему усмотрению, но они должны при этом знать, что их дело скорее слушаться, чем советовать.

Великий князь также раздает титулы и саны, производя тех, кто имеет заслуги перед ним и перед страною или кто вообще считается достойным его милости, в князей. Некоторые великие князья, слышав, что в Германии существует право монархов выдавать докторские дипломы, подражали и этому праву; некоторые из них, как частью уже указано выше, давали подобные титулы своим врачам, а иногда даже и цирюльникам.

У царя производится своя чеканка монеты в стране в четырех различных городах, а именно: в Москве, Новгороде, Твери и Пскове; дает он чеканить монету из чистого серебра, иногда и из золота; монета эта мелка, [358] вроде небольших датских секслингов, мельче еще, чем немецкий пфенниг; частью она круглая, частью продолговатая. На одной стороне обыкновенно изображен всадник, который копьем колет в поверженного дракона; говорят, это первоначально был лишь герб новгородский; на другой стороне русскими буквами изображено имя великого князя и город, где эта монета чеканена. Этот сорт монет называется деньгами или копейками; каждый из них равен по цене голландскому штиверу или составляет почти столько же, сколько мейсенский грош или голштинский шиллинг; 50 их идет на один рейхсталер. У них имеются и более мелкие сорта монет, а именно в 1/2 и 1/4 копейки [...] их называют полушками и московками. Так как они очень мелки, то ими трудно вести торг: они легко проваливаются сквозь пальцы. Поэтому у русских вошло в привычку, при осмотре и мерянии товаров, брать зачастую до 50 копеек в рот, продолжая при этом так говорить и торговаться, что зритель и не замечает этого обстоятельства; можно сказать, что русские рот свой превращают в карман. В торге они считают по алтынам, гривнам и рублям, хотя этих сортов денег в целых монетах и нет; они считают их по известному числу копеек. В алтыне — 3, в гривне — 10, а в рубле — 100 копеек. У них ходят и наши рейхсталеры, которые они называют ефимками (от слова Jochimstal[er]); они охотно принимают ефимки за 50 копеек, а потом отдают в чеканку, выигрывая при этом, так как в рубле, или 100 копейках, на 1/2 лота меньше весу, чем в двух рейхсталерах. Золотой монеты видно немного. Великий князь велит ее чеканить только в тех случаях, когда одержана победа над врагом, или же при иных обстоятельствах, в виде особой царской милости, для раздачи солдатам.

Великий князь время от времени устанавливает тяжкие налоги. Теперь купцы, как русские, так и иностранные, должны платить в Архангельске и Астрахани 5 со 100, что составляет за год большую прибыль.

Царь зачастую посылает великолепные посольства к его величеству римскому императору и королям датскому, шведскому, персидскому и другим монархам. Более важные из посылаемых лиц называются великими послами, гонцы и менее важные лица — посланниками. Временами он присылает и большие подарки, состоящие из мехов. Между прочим, достойно памяти, что великим князем Федором Ивановичем в 1595 году было послано императору Рудольфу II при значительном посольстве. [359]

Я об этом знаю от достоверного свидетеля. Подарки были следующие:

1003 сорока соболей,

519 сороков куниц,

120 чернобурых лисиц,

337 000 лисиц,

3000 бобров,

1000 волчьих шкур,

74 лосиные шкуры.

Иногда послы, а особенно посланники, когда они не везут с собою великокняжеских подарков, дарят соболей от себя, ожидая за то и сами для себя подарков; если ответные подарки вовремя не даются, то они сами о них напоминают.

Великий князь почти каждый год посылает к шаху персидскому посланников, или малых послов, которые, при своих зачастую неважных поручениях, занимаются и торговлею (впрочем, купцов своих великий князь посылает еще особо); эта торговля дает им тем большие выгоды, что шах дает им в своей стране полное содержание. Так как царь довольно часто отправляет своих послов к заграничным монархам, то и его зачастую посещают послы от этих последних; часто два, три и более послов одновременно находятся в Москве, и дела и отсылка их идут весьма медленно. Некоторые иностранные государи имеют в Москве своих легатов, постоянных консулов или резидентов, живущих в собственных своих дворах. В Москве устроены удобные дома и дворы, в которых помещают приезжающих послов. В этих домах, однако, нет кроватей, и кто не желает спать на соломе и жестких скамьях, должен везти с собою свои собственные кровати. Ворота посольских дворов заняты крепкими стражами, и раньше строго следили за тем, чтобы никто из посольской свиты не выходил, а из посторонних людей не входил; их охраняли как арестованных. Теперь, однако, после первой публичной аудиенции всякий может выходить, куда ему угодно. [Московские] жители нам говорили, что мы, во время первого посольства нашего, были первыми лицами, имевшими право свободно выходить.

Послы со всей своею свитою, пока находятся в стране, получают обильное содержание. Постоянно посещают их в это время и служат им два для этой цели отряженные к ним пристава. Обычные вопросы приставов к послам следующие: «Зачем они едут к великому князю?»; «Не знают ли они, каково содержание писем к царю?»; [360] «Везут ли они подарки, и сколько именно, для передачи его царскому величеству?»; «Нет ли чего-нибудь для них [приставов] лично?» Когда подарки переданы, великий князь немедленно, на другой или на третий день, велит особым людям произвести оценку их стоимости. Раньше послы, после допущения к публичной аудиенции, всегда приглашались к столу в великокняжеских покоях, иногда даже к самому великому князю. Теперь же милостиво жалуемые кушанья и напитки обыкновенно доставляются к послам на дом.

Послам, а равно и служителям их, при возвращении (в том случае, если они доставили подарки от своих государей или от самих себя) подносятся хорошие подарки в виде соболей и других мехов. И посланники, если только они доставляют дружественные послания от иностранных государей, получают обыкновенно сорок соболей, которые стоят в Москве 100 талеров или более того.

Чтобы дать возможность послам и эстафетам передвигаться поскорее, на больших дорогах заведен хороший порядок. В разных местах держат особых крестьян, которые должны быть наготове с несколькими лошадьми (на одну деревню приходится при этом лошадей 40, 50 и более), чтобы, по получении великокняжеского приказа, они немедленно могли запрягать лошадей и спешить дальше. Пристав или сам едет вперед, или посылает кого-либо иного и велит ждать эстафету. Если теперь эстафета, прибыв на место днем или ночью, подаст свистом знак, немедленно появляются ямщики со своими лошадьми. Вследствие этого расстояние от Новгорода до Москвы, в котором насчитывается 120 немецких миль, может быть совершенно спокойно пройдено в 6—7 дней, а в зимнее время, по санному пути, еще и того быстрее. За подобную службу каждый крестьянин [ямщик] получает в год 30 рублей, или 60 рейхсталеров, может, к тому же, заниматься свободно земледелием, для .чего получает от великого князя землю и освобождается от всяких поборов и других тяжелых повинностей. Когда они едут, то пристав должен каждому из них выдать по алтыну или по два (что они называют «помаслить хлеб»). Служба эта очень выгодна для крестьян, и многие из них стремятся быть подобного рода ямщиками. [...] [361]

О Лжешуйском, иначе говоря — Тимошке Анкудинове 23, его происхождении, действиях и гибели

Был некий русский, который желал именоваться Iohannes Sinensis [Szuensis?] — что, по его словам, по-сарматски переводится «Иван Шуйский». Бежав из-за некоторых преступлений из Москвы, он выдавал себя в чужих странах за сына бывшего великого князя Василия Ивановича Шуйского. Нынешний великий князь Алексей Михайлович с большими затратами разыскал его; он был схвачен, и в минувшем году в Москве его казнили.

Так как он в различных странах, частью лично, частью по слухам, был известен и весьма многие, в том числе и высокие государи, не знали истинных обстоятельств о нем и даже были о нем весьма различных и неправильных мнений, — я хочу вкратце рассказать всю истину о нем, как я ее достоверно узнал не только от русских, но и от немцев, живущих в Москве и хорошо с ним знакомых.

Истинное имя его — Тимошка Анкудинов. Родился он в городе Вологде, лежащем в области того же наименования, от простых, незнатных родителей. Отец его назывался Демкою или Дементием Анкудиновым и торговал холстом. Так как отец заметил в нем добрые способности и выдающийся ум, то он дал ему возможность прилежно посещать школу, так что Тимошка скоро научился читать и красиво писать и достиг, стало быть, высшей степени русской образованности, дальше которой они до сих пор не заходили. Помимо того у него оказался еще хороший голос для пения — он умел красиво исполнять церковные песнопения, — и поэтому тогдашний архиепископ вологодский и великопермский, именем Нектарий, полюбил его, принял ко двору своему и поместил на церковную службу. Здесь он вел себя так хорошо, что архиепископ выдал за него замуж дочь своего сына, рожденного до принятия архиепископом духовного сана. Тут Тимошка загордился и иногда в письмах своих стал именовать себя внуком наместника вологодского и великопермского. Промотав в беспорядочной жизни, после смерти архиепископа, имущество жены своей, он с женой и ребенком перешел в Москву, где его принял бывший друг его по архиепископскому двору Иван Патрикеев, дьяк приказа Новой четверти, и устроил писцом в том же приказе. И здесь он вел себя так хорошо, что ему поручили [362] сбор и расходование денег, а заведовал приказ этот деньгами, получавшимися с великокняжеских кабаков и трактиров. Некоторое время он добросовестно исполнял свои обязанности, но наконец подружился со скверными товарищами, стал пьянствовать и играть и при этом прибрал к рукам великокняжеские деньги. Когда он увидел, что при предстоящем отчете (а отчет этот при московитском дворе требуют всегда наистрожайшим образом и всех подлежащих отчету держат в страхе) ему недостанет ста рублей, он пустился на всяческие хитрости и выдумки, чтобы пополнить украденные деньги. Между прочим, он отправляется к писцу того же приказа Василию Григорьевичу Шпилькину, который был его кумом (что в Москве имеет большое значение) и неоднократно ему оказывал благодеяния, и говорит: прибыл в Москву из Вологды знатный купец, добрый друг его; его он на завтрашний день пригласил к себе в гости; чтобы теперь нарядить свою жену более обыкновенного и вывести, как это принято, с чаркою водки, он просит своего кума и надежного друга одолжить ему своей жены жемчужный ворот и украшения, которые вскоре в полной сохранности будут возвращены ему на дом. Шпилькин, не подозревая ничего дурного, охотно, без залога, исполнил его просьбу, хотя украшения и стоили дороже 1000 талеров. Тимошка, однако, не только забыл вернуть эти вещи, но даже, когда Шпилькин ему о возврате напомнил, стал отрицать получение от него чего-либо и требовал доказательств. Шпилькин призвал Тимошку к суду, и, когда тот тем не менее стал отрицать, он настоял на заключении его в тюрьму. Но так как обвиненного нельзя было уличить, его отпустили на поруки. Тем временем он все-таки не мог вернуть похищенных денег. В то же время и собственная жена Тимошки, с которою он жил не в ладах, стала сильно упрекать его за это преступление [...] и Тимошка стал опасаться, как бы жена его в конце концов не совершила полной исповеди, после чего истина и все его злодейства вышли бы наружу. Чтобы затушить это дело, он решился на еще большее преступление: он взял сынка своего и привел его к доброму своему другу Ивану Пескову в Разбойный приказ, а сам ночью вернулся в свой дом, находившийся на Тверской, недалеко от двора шведского резидента, запер жену свою в комнате, подложил огонь и сжег свой дом, а в нем и жену. Затем он бежал в Польшу, так что долгое, время не знали, жив ли он еще или сгорел вместе с домом. Это случилось осенью 1643 года. [363]

 

 

 

 

На главную

 

 

 

.