СИГИЗМУНД ГЕРБЕРШТЕЙН

ЗАПИСКИ О МОСКОВИТСКИХ ДЕЛАХ

Отдохнув два дня в отведенном нам доме, мы спрашивали у наших приставов, в какой день князь назначит нам аудиенцию. «Когда вы пожелаете, — отвечали они, — мы доложим советникам князя». Вскоре мы попросили об этом. Нам назначена была аудиенция, но потом отложена до другого дня. Накануне этого дня пришел сам пристав, говоря: «Советники нашего государя мне приказали объявить тебе, что завтра ты пойдешь к нашему князю». Всякий раз, как они звали нас, с ними постоянно были толмачи, В тот же вечер воротился толмач и сказал: [284]

«Приготовляйся, потому что будешь позван пред лицо государя». Так же рано утром он опять воротился, напоминая: «Сегодня ты будешь пред лицом государя». Потом прошло едва четверть часа, и к каждому из нас пришел пристав, говоря: «Скоро придут за вами большие люди, и потому вам следует собраться в один покой». Когда я таким образом пришел к цесарскому послу, то тотчас прискакал толмач и сказал, что теперь близко большие люди, важнейшие сановники государевы, которые поведут наc во дворец. Один из них был князь Василий Ярославский, родственник великого князя, другой — один из тех, которые приняли нас от имени князя: их сопровождало весьма много дворян. Между тем наши пристава убеждали нас, чтобы мы оказали честь тем большим людям и вышли им навстречу. Мы отвечали им, что знаем свою обязанность и поступим сообразно с нею. Впрочем, когда они уже сошли с лошадей и входили в гостиницу графа, пристава снова понуждали нас выйти им навстречу и как бы предпочесть их князя своим государям в оказании почести. Мы же, пока они всходили, делали вид, что нас удерживает то то, то другое препятствие, замедляя встречу, и застали их ровно на середине лестницы. Мы хотели вести их в комнату, чтобы они немножко отдохнули, но они отказались от этого. Тогда начал говорить сам князь Ярославский: «Великий государь (читает полный титул) приказал вам прийти в нему». Тотчас сев на лошадей, мы отправились в сопровождении большой свиты и у замка повстречались с такими толпами людей, что едва пробрались сквозь них при больших усилиях наших проводников. Ибо у них такой обычай: из окрестностей и соседних мест, по приказанию князя, созывают народ, крепостных людей и воинов всякий раз, как надобно вести во дворец знатных послов от иностранных князей и королей; около этого времени запираются все лавки и мастерские в городе, продавцов и покупателей гонят с площади; наконец граждане сходятся со всех сторон. Это делается для того, чтобы этим огромным многолюдством и толпами подданных показать чужестранцам могущество князя, а такими посольствами от иностранных государей явить всем его [285] величие. Потом, вступив в замок, мы увидели людей разных сословий, поставленных в различных местах или участках. У ворот стояли граждане; воины же и наемные солдаты занимали площадь; те и другие сопровождали нас пешком, шли впереди нас и, остановившись, воспрепятствовали нам доехать до лестницы и там сойти с лошадей. Ибо сойти с лошади близко дворцовой лестницы никому нельзя, кроме князя. Это делается для того, чтобы казалось, что князю оказано более чести. Сперва, когда мы дошли до средины лестницы, нас встретили некоторые советники князя, подавая руки и целуясь, и повели нас дальше. Когда мы прошли лестницу, нас встретили другие, знатнейшие советники, и когда первые отступили (ибо таков обычай, чтобы первые, по установленному чину, уступали следующим ближайшим и останавливались на своем месте, как на назначенном посте), они подали правую руку, здоровались с нами. Потом, когда мы вошли во дворец, где кругом стояли простые дворяне, нас встретили точно так же первостепенные советники и, здороваясь, вышли сказанным порядком. Наконец нас ввели в другую залу, обставленную князьями и другими знатнейшими лицами, из которых выбираются советники, и оттуда к самой комнате князя (перед ней стояли дворяне, отправляющие ежедневную службу при князе); между тем решительно никто из окружающих не отдал нам ни малейшей почести, и если мы, проходя мимо, кланялись кому-нибудь из наших близких знакомых или заговаривали, то тот ничего не отвечал, делая вид, как будто он никого из нас никогда не знавал и никогда не получал от нас поклона. Когда мы наконец вошли к князю, то советники встали перед нами (братья князя, если присутствуют при этом, не встают — сидят, однако с непокрытою головою). Один из первостепенных советников, обратясь к князю и, по своему обычаю, не спросив об нашем имени, говорил следующие слова: «Великий государь, граф Леонард бьет челом»; и снова: «Великий государь, граф Леонард бьет челом за твою великую милость». То же самое о Сигизмунде. Первое значит все равно, что кланяется или отдает честь; второе — благодарит за [286] полученную милость. Ибо бить челом они принимают за поклон, благодарность и т. п. Всякий раз, как кто-нибудь чего просит или за что-нибудь благодарит, то обыкновенно наклоняет голову; если он хочет сделать это почтительнее, то наклоняется таким образом, что рукой касается земли. Если они хотят благодарить великого князя за какую-нибудь великую милость или чего-нибудь просить от него, то до того наклоняются, что лбом касаются земли. Князь сидел с непокрытого головою на возвышенном и почетном месте, у стены, блиставшей изображением какого-то святого; справа на скамье лежала шапка — колпак, а слева палка с крестом — посох — и таз с двумя рукомойниками и положенными сверху ручными утиральниками. Говорят, что князь, протягивая руку послу римской веры, считает, что дал руку человеку нечистому, и потому, отпуская его, тотчас моет руки. Против князя, на низшем месте, была также приготовлена скамья для послов. Сам князь, после того как ему была отдана честь (как уже прежде сказано), пригласил нас туда наклонением головы и словом, показывая рукой скамью. Когда мы приветствовали князя по установленному чину, был при этом толмач, который передавал слово в слово нашу речь. Слыша между прочим имена Карла и Фердинанда, он вставал и сходил со скамеечки и, выслушав до конца приветствие, сказал: «Брат наш Карл, избранный император Римский и превысокий король, здоров ли?» Пока граф отвечал: «Здоров», — он взошел на скамейку и сел, По окончании моего приветствия он спрашивал у меня то же самое о Фердинанде. Потом призывал к себе по порядку нас обоих и говорил: «Дай мне руку»; взяв ее, он прибавлял: «По добру ли по здорову ехал»? — на что каждый из нас отвечал, по их обычаю: «Дай Бог, чтобы ты был здрав на многие лета. Я же, по милосердию Божию и по твоей милости, здоров». После этого он приказывал, чтобы мы садились. Мы же, прежде чем сделать это, благодарили по их обыкновению, наклоняя голову на обе стороны, — сперва князя, потом советников и князей, которые стояли, чтобы оказать нам честь. Послы других государей, преимущественно те, которые присылаются из [287] Литвы, Ливонии, Швеции и проч., допущенные пред лицо князя, имеют обыкновение, вместе со своею свитою и служителями, каждый приносить особые дары.

Обычай приношения даров таков. Когда изложена и выслушана причина посольства, тотчас встает тот советник, который, ввел послов к князю, и ясным и громким голосом так говорит всем вслух: «Великий государь, такой-то посол бьет челом таким-то подарком», и повторяет то же самое о втором и третьем послах. Потом таким же образом говорит имена и подарки каждого дворянина и служителя. Наконец сбоку от него ставится дьяк, который означает по порядку и по именам подарки как послов, так и всех приносящих. Такого рода подарки они называют поминками, т. е. памятью. Они и нашим людям напоминали о подарках, но мы отвечали им, что у нас это не в обыкновении. Но я возвращаюсь к начатому рассказу.

После приветствия, когда мы немного посидели, князь приглашал нас обоих по порядку словами: «Обедай со [288] мной». Прибавлю, что в первое мое посольство он приглашал меня, по их обыкновению, следующим образом:

«Сигизмунд, откушай нашего хлеба-соли вместе с нами». Тотчас после того, подозвав к себе наших приставов, он говорил им, не знаю что, тихим голосом; а толмачи, получив в свою очередь приказание, сказали: «Встаньте, пойдем в другой покой». Пока мы излагали остальные поручения, возложенные на посольство, некоторым советникам и дьякам, назначенным от князя, там приготовлялись столы. Когда приготовления к обеду были окончен и князь, его братья и советники уже сидели за столом, тогда и нас привели в столовую. Тотчас советники и все прочие по порядку встали нам; зная уже их обычай, мы свою очередь благодарили их поклонами на все стороны прежде чем они сели; мы заняли место за столом, которое нам указал рукою сам князь. Столы же в этой комнате были поставлены кругом. Посредине стоял стол, обремененный разными золотыми и серебряными чашами. На том столе, где сидел князь, с обеих сторон был оставлен такой промежуток, сколько он мог занять пространства протянув руки; ниже сидят братья, если они присутствуют при этом, старший с правой стороны, а младший с левой. На немного большем расстоянии от брата сидели старейшие князья, советники, наблюдая ранг и степень милости, какою князь удостаивает каждого. Насупротив князя, за другим столом, сидели мы, и в небольшом расстоянии от нас — наши приближенные и служители. Напротив их, с другого боку, сидели по порядку те, которые провожали нас из гостиницы во дворец. За последними же столами с обеих сторон друг против друга сидели те, которых князь пригласил по особенной милости: сюда иногда допускаются наемники. На столах были поставлены маленькие сосуды, из которых одни были наполнены уксусом, другие перцем, третьи солью. Они были так поставлены и распределены по всей длине стола, что на каждые четыре персоны приходилось их по три. Затем вошли разносители кушаньев в великолепных одеждах и, обойдя сервизный стол, встали против князя, без всяких церемоний, пока усаживались все приглашенные особы и пока [289] им дано было приказание приносить кушанье. Между тем, когда все уселись, князь подозвал одного из своих служителей и дал ему два продолговатых куска хлеба, сказав: «Дай этот хлеб графу Леонарду и Сигизмунду». Служитель, взяв с собою толмача, поднес хлеб по порядку нам обоим с такими словами: «Граф Леонард, великий государь Василий, Божиею милостью царь и государь всей Руссии и великий князь, делает тебе милость и посылает тебе хлеб со своего стола». Толмач громко переводил эти слова. Мы стоя слушали милость князя. Встали и другие, кроме братьев князя, чтобы оказать нам честь. На такую милость и честь не нужно другого ответа, как принять предложенный хлеб, положить на стол и благодарить самого князя наклонением головы, потом советников и других, кланяясь на все стороны. Этим хлебом князь показывает свою милость к кому-нибудь, а солью — любовь, и на своем пиру он не может оказать большей чести, как если пошлет кому-нибудь соль со своего стола. Кроме того, хлебы, имеющие форму лошадиного хомута, по моему мнению, означают тяжкое иго и постоянное рабство всем, которые едят их. Наконец служители вышли за кушаньями, опять не оказав никакой почести князю, и принесли водку, которую они всегда пьют в начале обеда, потом жареных журавлей, которых они в мясоед обыкновенно подают гостям первым блюдом. Трех из поставленных перед ним князь резал ножиком, пробуя, который из них лучше и предпочтительнее других, и приказывал немедленно уносить их. Тотчас все служители вышли в том порядке, в каком вошли, и разложили разрезанных и на части разделенных журавлей по маленьким блюдам, на каждое по четыре куска. Воротившись, они поставили пять блюд перед князем, а остальные разнесли по порядку разным его советникам, послам и другим. При князе стоит один человек, который подает ему чашу; это тот самый, через которого князь посылает каждому хлеб и другие кушанья. Князь же обыкновенно дает кусочек попробовать служителю, потом режет с разных сторон и кушает; затем посылает одно блюдо, с которого сам отведал, брату или какому-нибудь советнику, или послам. Эти блюда [290] приносятся послам всегда с большею торжественностью, как было сказано о хлебе: при получении их должно вставать не только тому, кому они посылаются, но и всем остальным, так что всякий не мало устанет, столько раз отдавая честь князю, поднимаясь, стоя, благодаря и часто наклоняя голову на все стороны. В первое посольство, когда я был послом цесаря Максимилиана и был приглашен на пиршество, я несколько раз вставал, отдавая честь братьям князя. Но видя, что они наоборот не благодарили меня и не отвечали мне тем же, я как только замечал, что они получат милость князя, то тотчас начинал говорить с кем-нибудь, притворяясь ничего не видящим; и хотя некоторые из сидящих насупротив кивали мне и звали меня при вставании братьев князя, однако я так притворялся ничего не видящим, что едва после третьего напоминания спрашивал у них, чего они хотят от меня. Когда же они отвечали, что братья князя стоят, то прежде, чем я успевал осмотреться и встать, церемония уже кончалась. Потом, когда я несколько раз вставал слишком поздно и опять тотчас садился и те, которые сидели напротив, смеялись над этим, я, как будто занятый другим, спрашивал их, чему они смеются. Когда же никто не хотел открыть причины, я, как будто наконец догадавшись, говорил с важной миной: «Я теперь присутствую не как частное лицо. Конечно, если кто пренебрегает моим государем, тому и я буду платить тем же». Кроме того, когда князь послал блюдо кому-то из младших, я, даже предупрежденный не вставать, отвечал: «Кто чтит моего государя, того и я буду чтить». Когда же начали есть жареных журавлей, они подливали уксусу и прибавляли соли и перцу, ибо они употребляют это вместо соуса или похлебки. Кроме того, кислое молоко, поставленное для того же употребления, такая соленые огурцы, сверх чего груши, приготовленные таким же образом, во время обеда не снимаются со стола. Тот же самый порядок соблюдается при подаче других кушаньев — разве только иные, как жаркое, не выносятся назад. Подают различные напитки, мальвазию, греческое вино, также разные меда. Князь обыкновенно приказывает подавать себе свою чашу один или два раза; когда он [291] пьет из нее, то зовет к себе по порядку послов, говоря:

«Леонард (или Сигизмунд), ты приехал от великого государя к великому государю, совершил большой путь и потом видел нашу милость и наши ясные очи, добро тебе. Пей и выпивай и ешь хорошенько, досыта; потом отдыхай, чтобы наконец ты мог воротиться к твоему государю». Говорят, что все сосуды, в которых при нас подавались кушанья, напитки, уксус, перец, соль и другое, сделаны из чистого золота, что казалось справедливым, судя по их виду. Четыре человека стоят по одному с каждой стороны сервизного стола и держат по одной чаше: из них по большей части пьет князь и очень часто обращается к послам, прося их, чтоб они кушали. Иногда даже он спрашивает что-нибудь у них и показывает большую вежливость и обходительность. Между прочим он меня спрашивал, брил ли я бороду. Когда я отвечал утвердительно, то он сказал: «Это по-нашему», как бы говоря: «И мы брили». Ибо, вступая во второй брак, он сбрил всю бороду, чего, как они утверждали, никогда не делал никто из князей. Прежде столовые служители одевались в платья церковных прислужников, только с поясом; ныне же у них другие одежды, обремененные драгоценными камнями и жемчугом (их называют терликами). Князь обедает иногда три или четыре часа. В первое мое посольство мы обедали даже до первого часа ночи. Ибо как в совещаниях об особенно важных делах часто проводят они целый день и не расходятся прежде, чем зрело обсудят и решат дело, точно так же иногда проводят целый день в пиршествах и банкетах и расходятся только при наступлении сумерек. Князь часто угощает сотрапезников блюдами и напитками. После обеда он совсем не занимается важными делами; потому, по окончании обеда, он обыкновенно говорит послам: «Теперь ступайте». Когда он их отпустит, те же самые, которые привели их во дворец, опять отводят их гостиницу и говорят, что они имеют поручение остаться там и увеселять их. Приносятся серебряные чаши и много сосудов с напитками, и все стараются напоить их пьяными. Они большие мастера заставлять пить, и когда уже истощены все другие поводы к продолжению [292] попойки, то они начинают пить за здоровье цесаря, его брата князя, наконец, за здоровье других, которые находятся в чинах и почете. Они думают, что при их имени никто не должен и даже не может отказываться от чаши. Пьют же следующим образом: тот, кто начинает, берет чащу и выступает на середину комнаты и, стоя с открытой годовой, излагает в веселой речи, за чье здоровье пьет и чего ему желает; тотчас опорожнив и перевернув чашу, касается ею макушки, чтобы все видели, что он выпил и желает здоровья тому господину, за которого пьет; потом идет на высшее место, велит наполнить много чаш, тотчас протягивает каждому свою и прибавляет имя того, за чье здоровье должно пить. Таким образом, каждый должен выйти на середину комнаты и возвращаться на свое место, опорожнив чашу. Кто же хочет избежать дальнейших тостов, тому необходимо притвориться пьяным или спящим, или их напоить пьяными, или уж в крайнем случае, только осушив много чаш, он может утверждать, что он никак не в состоянии больше пить. Ибо за хороший прием и роскошное угощение считается у них только то, когда гости напоены допьяна. Этот обычай вообще наблюдают благородные и те, которым дозволено пить мед и пиво. В первое посольство, когда по окончании дел князь отпускал меня, то после обеда, к которому я был приглашен (ибо они имеют обыкновение угощать послов, как при их прибытии, так и при их отъезде), он встал и, стоя у стола, приказал дать себе чашу, говоря: «Сигизмунд, я хочу выпить эту чашу в знак любви, которую имею к брату нашему Максимилиану, избранному императору римскому и высочайшему королю, и за его здоровье; и ты выпьешь ее, и все другие по порядку, чтобы ты видел любовь нашу к брату нашему Максимилиану и проч. и донес ему о том, что видел». Потом он подал мне чашу и сказал: «Выпей за здоровье брата нашего Максимилиана, избранного императора римского и высочайшего короля". Он подавал ее и всем другим, которые присутствовали за обедом или стояли где-нибудь, и каждому говорил те же слова. И так, приняв чаши, мы немного отступили назад и, кланяясь князю, выпили. Когда это было кончено, князь [293] подозвал меня к себе, протянул руку и сказал: «Теперь ступай».

Сверх того князь, по рассмотрении, обсуждении и решении дел послов из какой-нибудь страны, приглашает их на охоту и увеселение. Близ Москвы есть место, усеянное кустарником, весьма удобное для зайцев, в котором, как в каком-нибудь зверинце, разводится их великое множество; никто не смеет ловить их или рубить там кустарник под страхом величайшего наказания. Кроме того, князь держит множество их в звериных загонах и в других местах. Каждый раз, когда вздумается ему насладиться этой забавой, он приказывает привозить зайцев из разных мест; ибо, по его мнению, чем больше он поймает зайцев, тем больше это доставит ему удовольствия и чести. Выехавши уже в поле, он отправляет за послами нескольких из своих советников, вместе с некоторыми придворными или всадниками, и приказывает их привести к себе. В сопровождении их приближаясь к князю, они должны сойти с лошадей, по наставлению советников, и сделать несколько шагов, чтобы подойти к князю. Когда мы таким же образом были приведены в нему на охоту, он принял нас ласково, сидя на разукрашенном коне, в великолепной одежде, без рукавиц, но с покрытою головою, протянул голую руку и сказал через толмача: «Мы выехали для нашей потехи и позвали вас участвовать в ней и немножко повеселиться; потому садитесь на лошадей и следуйте за нами». У него была шапка, называемая колпаком, имевшая с обоих сторон, спереди и сзади, козырьки, из которых торчали вверх, как перья, золотые пластинки и качались взад и вперед. Одежда на нем была в роде терлика, Сшитая золотом. На поясе висели, по их обычаю, два продолговатые ножа и такой же продолговатый кинжал. Сзади, под поясом, у него было какое-то оружие, вроде цеста. которое обыкновенно им служит на войне; это палка, несколько длиннее локтя, к которой прикреплена кожа, длиною в две пяди; на ее конце висит куском булава медная или железная; это оружие было украшено повсюду золотом. С правого его боку ехал изгнанный казанский царь, татарин, по имени Шиг-Алей; с левого же два [294] молодые князя, из которых один держал в правой руке секиру из слоновой кости, называемую у них топором почти такой формы, какую видим на венгерских червонцах, другой держал булаву, также похожую на венгерскую - они называют ее шестопером.

У царя Шиг-Алея были привязаны два колчана: в одном у него были спрятаны стрелы, в другом — лук. В поле было более трехсот всадников. Пока мы таким образом шли полем, князь несколько раз приказывал останавливаться то на том, то на другом месте, а иногда ближе подходить к нему. Потом, приведя нас на место охоты, он говорил, что таков у них обычай, чтобы всякий раз, как он бывает на охоте, он сам и другие знатные люди вели охотничьих собак своими руками, и советовал и нам сделать то же; наконец назначил к каждому из нас по два человека, у которых было по собаке, чтобы мы пользовались ими для своего удовольствия. На что мы отвечали, что с благодарностью принимаем его милость и что у наших соотечественников такой же обычай. Он же извинялся потому, что у них собака считается нечистым животным и стыдно голою рукою прикасаться к собаке. Длинным рядом стояли около ста человек, из которых половина была одета в черный цвет, а другая — в желтый. Недалеко от них стояли все другие всадники, наблюдая, чтобы зайцы не пробежали чрез это место и не ушли бы совсем. Сначала никому не было позволено спустить собаку, кроме царя, Шиг-Алея и нас. Князь первый закричал охотнику, приказывая начинать; не теряя ни минуты, тот поскакал во весь опор к другим охотникам, которых было большое число; все вскрикнули в один голос и спустили больших меделянских собак. Тогда в самом деле было очень весело слышать громкий и разнообразный лай собак, а у князя их очень много, и притом отличных. Некоторые из них употребляются только для травли зайцев — это так называемые курцы, красивые, с пушистыми хвостами и ушами, вообще смелые, но неспособные к долгой гонке. Когда выбегает заяц, спускаются три, четыре, пять или более собак, которые отовсюду бросаются за ним, а когда они схватят его, поднимается крик и рукоплескания, как [295] будто пойман большой зверь. Если же зайцы слишком долго не выбегают, тогда обыкновенно князь кличет кого-нибудь, кого увидит между кустарниками с зайцем в мешке, и кричит: гуй, гуй; этими словами он дает знать, что зайца надобно выпустить. Таким образом, зайцы выскакивают иногда, как будто сонные, прыгая между собаками, как козлята или ягнята в стаде. Чья собака затравила больше зайцев, того считают героем этого дня. По окончании охоты все сошлись и свалили зайцев в одном месте; тогда их стали считать, и насчитано их было до четырехсот. В тот раз было там не так много княжеских лошадей, и они были не так красивы; но в первое мое посольство, присутствуя при подобной забаве, я видел лошадей гораздо больше и красивее, преимущественно из той породы, которую мы называем турецкою, а они — аргамаками. Тут было также много соколов, белого и ярко-красного цвета, отличающихся своею величиною; с кречетами они охотятся на лебедей, журавлей и тому подобных птиц. Кречеты — птицы очень смелые, но они не так страшны и ужасны в своих нападениях, чтобы другие птицы, даже хищные, падали и умирали от их полета или от взгляда на них (как некто ложно утверждал в книге о двух Сарматиях). Известно по опыту, что если кто охотится с ястребом или коршуном или с какой-нибудь другой птицей из породы соколов и между тем прилетит кречет (приближение которого они тотчас чувствуют издали), то они уже перестают преследовать добычу и останавливаются в страхе. Достойные веры и знаменитые мужи рассказывали нам, что когда везут кречетов из тех краев, где они вьют свои гнезда, иногда запирая их по четыре, по пяти или шести вместе в приготовленной для того повозке, то они обыкновенно берут пищу, которую им подают, соблюдая известный порядок старшинства. Неизвестно, от чего это происходит, — вследствие ли их рассудка или инстинкта или от чего-нибудь другого; они в такой же степени тихи между собою и никогда не дерутся, в какой хищны и неприязненны к другим птицам. Они никогда не моются водою, как другие птицы, но употребляют для этого один песок, которым вытрясают вшей. Холод им так приятен, [296] что они постоянно стоят или на льду, или на камне. Но я возвращаюсь к тому, что начал рассказывать.

С охоты князь отправился к какой-то деревянной башне, которая отстоит от Москвы на пять тысяч шагов; там было поставлено несколько шатров. Первый шатер, большой и просторный, наподобие дома, — для него, другой для царя Шиг-Алея, третий — для нас, остальные для других особ и для вещей. Когда нас обычным порядком развели по шатрам, князь, вошедши в свой и переменив платье, немедленно позвал нас к себе. А когда мы вошли, он сидел на седалище из слоновой кости; с правого боку у него был царь Шиг-Алей, а мы поместились напротив, на месте, приготовленном для послов, когда им дают аудиенцию или когда они рассуждают о делах. Ниже царя сидели некоторые князья и советники. С левой стороны были младшие князья, к которым князь особенно благоволит. Когда таким образом все уселись, то начали подавать сперва варенья из кишнеца, анису и миндалю, потом орехи, миндаль и целую пирамиду из сахару; служители подавали это князю, царю и нам на коленях. Напитки также подавались обычным порядком, и князь оказывал свою милость, как он это делает за обедом. В первое мое посольство на этом месте мы даже обедали. Во время обеда, от внезапного потрясения палатки, упал на землю хлеб, который они называют хлебом Пресвятой Девы и который они почитают и вкушают как священный; они хранят его в своих жилищах на высоком месте. Князь и все другие стояли в трепете, сильно пораженные этим случаем. Немедленно позван был священник, который подбирал его с травы с величайшим старанием и благоговением. По окончании угощения, когда мы выпили напитка, который нам подал князь, он отпустил нас говоря: «Теперь ступайте». После отпуска мы с почетом были отведены в наши гостиницы.

У князя есть и другая потеха, на которую, как я слышал, он приглашает иных послов. Откармливают медведей, посаженных в обширном и нарочно для того построенном доме, в котором князь, взяв с собою послов, показывает им игры. У него есть несколько людей [297] низшего сословия, которые по приказанию князя, в его присутствии. выступают против медведей с деревянными вилами и вызывают их на бой. Наконец они сходятся, и если приведенные в бешенство медведи их ранят, то они бегут к: князю, крича: «Государь, вот мы ранены». Князь говорить им: «Ступайте, я окажу вам милость». Потом он приказывает лечить их и кроме того наградить одеждами и несколькими мерами хлеба.

Когда уже пора было нас отпустить, мы были приглашены с почестями, как прежде, к обеду и отведены во дворец. Кроме того, нам обоим было предложено по почетной одежде, подбитой соболями. Когда мы надели ее и вошли в комнату князя, маршал, от имени нас обоих, тотчас сказал по заведенному порядку: «Великий государь, Леонард (потом Сигизмунд) за твою великую милость челом бьет», т. е. благодарит за полученный подарок. К почетной одежде князь прибавил по два сорока собольих меха, 300 горностаевых и 1500 беличьих, В первое посольство он еще подарил мне повозку или сани с превосходной лошадью и с белым медвежьим мехом и другим хорошим покрывалом. Наконец он приказал дать мне много вяленой и соленой рыбы в кусках — белужины, осетрины, стерлядей — и очень ласково отпустил меня. Остальные же церемонии, которые князь употребляет при отпуске послов, такие же, как принимают послов при их въезде в границы его владений.

Впрочем, так как мы были посланы цесарем Карлом и братом его Фердинандом, эрцгерцогом Австрии, для заключения вечного мира или по крайней мере перемирия между князем московским и королем польским, то я решился прибавить описание церемоний, которые употреблял тогда московский князь при утверждении перемирия. Итак, по заключении перемирия с Сигизмундом, королем польским, и по окончании его редакции мы были позваны во дворец князя, и когда нас ввели в один из покоев, то туда прибыли литовские послы; туда же пришли и советники князя, которые заключали с нами перемирие, и, обратив речь к литовцам, говорили в таком смысле: «Наш князь, по особенной милости и уважая просьбу великих [298] государей, хотел заключить вечный мир с вашим королем Сигизмундом. Но так как мир ни на каких условиях не может состояться, то он хотел, по убеждению тех же государей, заключить перемирие. Князь приказал призвать вас и быть вам здесь, для того чтобы установить перемирие и законным образом скрепить его». Они держали грамоту, которую князь должен был дать королю польскому, с висящею маленькою красною печатью. На передней стороне этой печати было изображение нагого человека, сидяшего на лошади без седла и пронзающего копьем дракона; на задней же был виден двуглавый орел с коронованными [299] главами. Кроме того, у них была перемирная грамота, составленная по известному образцу. В свою очередь король должен был послать князю подобную грамоту, написанную по тому же образцу, за переменою только имени и титула; в ней не было совершенно никаких изменений, за исключением следующей статьи, прибавленной на конце грамоты: «Мы, Петр Гиска, палатин полоцкий и воевода дрогичинский, и Михаил Богуш Богутинович, казначей великого княжества литовского и воевода стовиненский и каменецкий, послы короля польского и великого князя литовского, свидетельствуем, и даже от его имени целовали крест и обязались, а именно в том, что наш король равным образом подтвердит эту грамоту крестным целованием; а для лучшего удостоверения в этом мы приложили к ней наши печати». После всего этого мы были позваны к князю. Когда мы вошли к нему, он тотчас приказал нам сесть на назначенное место и начал говорить: «Иоанн Франциск, граф Леонард, Сигизмунд! Вы просили от имени папы Климента Седьмого, и брата нашего Карла, и его брата Фердинанда, чтобы мы заключили мир с Сигизмундом, королем польским. Так как мы не могли заключить его на выгодных для обеих сторон условиях, то вы просили, чтобы мы по крайней мере постановили перемирие: по любви нашей к вашим государям мы ныне заключаем и принимаем его; мы желаем, чтобы вы присутствовали при том, как мы оказываем наше правосудие королю и утверждаем перемирие. Донесите вашим государям, что вы присутствовали при совершении и законном скреплении перемирия, что вы видели это и что мы сделали все это по любви к ним». Окончив эту речь, он зовет Михаила Георгиевича и приказывает ему взять с противоположной стены позолоченный крест, висящий на шелковом шнурке, советник, взяв чистое полотенце, покрывавшее умывальник, поставленный в таз, с великим благоговением взял крест и держал его в правой руке. Также дьяк держал в обеих руках сложенные перемирные грамоты таким образом, что литовская грамота, подложенная под другую, выставлялась на столько, чтобы было видно обязательство, которое принимали на себя литовцы. Вслед за тем, как [300] Михаил положил на них правую руку, в которой держал крест, князь встал и, обратясь к литовским послам, в длинной речи изъяснил, что он не уклонялся от заключения мира в уважение к особливой просьбе и увещанию таких великих государей — послы которых, присланные к нему с этою целью, им известны, — если бы только мир мог состояться на каких-либо выгодных для него условиях; и что, не будучи в состоянии заключить с их королем вечного мира, он заключил, во внимание к их ходатайству, пятилетнее перемирие на основании этих грамот (показывает пальцем на грамоты); потом говорит: «Мы будем соблюдать его, доколе Бог изволит, и окажем справедливость брату нашему, королю Сигизмунду, с тем, однако, условием, чтобы король дал нам подобную во всем грамоту, написанную по тому же образцу, утвердил бы ее в присутствии наших послов, оказал бы нам свою справедливость и наконец позаботился бы переслать грамоту к нам через наших послов. Между тем вы обяжетесь клятвою, что ваш король сделает и соблюдет все в точности». Потом он взглянул на крест и трижды перекрестился, наклоняя столько же раз голову и опуская руку почти до земли; потом подошел ближе, шевеля губами, как бы молился, отер уста полотенцем, отплюнул на землю, наконец поцеловал крест и сперва коснулся им лба, потом обоих глаз; отступив назад, он снова перекрестился и сделал поклон. После того он просит литовцев приблизиться и сделать то же. Прежде чем послы исполнили это, один из них, Богуш, русский родом, прочел записку, в которой пространно излагалось принимаемое ими обязательство, но которая ничего или по крайней мере мало содержала в себе сверх вышесказанного; каждое его слово повторял его товарищ Петр, католик; так же и нам переводил это княжеский толмач слово в слово. После прочтения записки Петр и Богуш, в присутствии князя, по порядку целовали тот же крест. После чего князь сел и говорил так: «Вы видели, что мы оказали нашу справедливость брату нашему Сигизмунду, королю польскому, по особенной просьбе Климента, Карла и Фердинанда. Итак, скажите вашим государям, ты, Иоанн Франциск, - папе, ты, граф Леонард, - Карлу и ты, Сигизмунд, - [301] Фердинанду, что мы сделали это по любви к ним и для того, чтобы не проливалась христианская кровь в обоюдных войнах». Когда он высказал это в длинной речи, прибавляя обычные титулы, то мы в свою очередь благодарили его за его особенную внимательность к нашим государям и обещали тщательно выполнить его поручения. Затем он подозвал к себе двух из своих знатнейших советников и дьяков и объявил литовцам, что эти люди уже назначены послами к королю польскому. Наконец, по его приказанию было принесено много бокалов, и он собственноручно подавал их нам, литовцам и даже каждому из наших и из литовских дворян. Затем, называя поименно послов литовских, он говорил: «Что мы теперь совершаем и что в иное время вы узнали от наших советников, это вы изложите брату нашему королю Сигизмунду». После этого он встал и сказал: «Петр, и ты, Богуш, брату нашему Сигизмунду, королю польскому и великому князю литовскому, от нашего имени (немного наклоняя в это время голову) Поклонитесь», — и тотчас сев, призвал их обоих и по порядку протягивал правую руку им, а также их дворянам, говоря: «Теперь ступайте». Таким образом он отпустил их. 53

Наконец я прибыл в Прагу, столицу богемского королевства, на реке Влтаве, и нашел там моего государя, избранного уже в короли богемские и призванного туда для коронования. Двадцать четвертого февраля я присутствовал при его коронации. Московские послы, которые следовали за мною и которым я выехал навстречу для официального и почетного приема, увидев огромность замка и города, говорили, что это не крепость и не город, а скорее целое царство, и что бескровное приобретение его - великое дело.

Затем, по выслушивании моего донесения и по окончании совещаний о не требовавших отлагательства делах, Милостивый и благочестивый король изъявил мне свое благоволение за все совершенное мною - за рачительное исполнение его поручений и за то, что я сделал полезного сверх поручений; своими устами обещал он мне свою Милость за то, что я, несмотря на свою болезнь, изъявил полную готовность на всякий труд. Все это было мне чрезвычайно приятно, потому что я угодил королю.